— Я видел своими глазами, как он его убил, — продолжал старик. — Застрелил из ружья, вон с той скалы.

Они повернулись и увидели высокую, как крепостная башня, скалу, круто вздымавшуюся по ту сторону шоссе.

— Здесь велись какие-нибудь боевые действия? — спросил генерал.

— Нет, — сказал старик. — Эта территория, от монастыря до моря, не заселена, и никто не знал, что здесь будут высаживаться войска.

— Сколько отсюда до моря?

— Километров десять, — сказал падре. — Никто даже и подумать не мог, что войска высадятся в этой глухомани. Только Ник Мартини откуда-то узнал, что они высаживаются.

— Кто это — Ник Мартини? — спросил генерал.

— Горец, — ответил старик, — простой горец. Я увидел его, когда он шел с ружьем по шоссе, и, узнав, окликнул его. «Куда идешь, Ник Мартини?» — спросил я его. «Иду стрелять из ружья», — сказал он. «Один?» «Один». Я хотел остановить его, спустился на шоссе, загородил ему дорогу и перекрестил. «Мир среди рабов божьих», — сказал я. Он зло посмотрел на меня и повел стволом ружья. «Уйди, падре, с дороги!» — крикнул он. Потом взглянул на колокольню и, не говоря ни слова, направился к монастырю, я за ним. Мы оба поднялись на колокольню и оттуда увидели побережье, почерневшее от войск. «Они высадились, — сказал я ему. — Возвращайся домой, Ник Мартини». «Не вернусь», — сказал он и зарычал, как дикий зверь. Он спустился с колокольни, и я видел, как он бежал по шоссе, а потом взбирался на ту скалу.

— И он сражался? — спросил генерал.

— Да. Один. Он стрелял из ружья целый час. Стрелял он редко, и было слышно, как одинокие пули свистят в воздухе. Шоссе уже стало черным от войск, а он все стрелял, и выбить его оттуда было невозможно. Тогда его обстреляли из миномета.

— Его убили?

— Мы тоже сначала так подумали, когда прекратились выстрелы. Только потом мы узнали, что Ник Мартини забрался на другую скалу в десяти километрах отсюда и снова стрелял из своего ружья больше часа.

— Да, такую скалу штурмом не возьмешь, — подтвердил генерал. — Ее можно удерживать целый день, если у противника нет артиллерии.

— Они пробовали штурмовать, — сказал старый священник, — тогда и был убит этот солдат. Из окон монастыря мы видели, как они безуспешно пытались выбить Ника Мартини со скалы. Потом они принесли завернутого в шинель убитого солдата и стали рыть ему могилу, и тогда было решено обстрелять скалу из миномета.

— Ну а тот, горец, остался жив? — спросил генерал.

— Ник Мартини? — старый священник посмотрел своими выцветшими, потухшими глазами в сторону гор. — Нет, погиб. В тот день он сражался еще в четырех местах. Говорят, когда у него кончились патроны и он увидел, что грузовики с солдатами направляются в Тирану, он испустил страшный вопль, как у нас кричат горцы, когда у них кто-нибудь умирает. Его окружили и закололи кинжалами.

На несколько секунд воцарилось молчание.

— У Ника Мартини нет могилы, — сказал старый священник, который, наверное, подумал, что теперь они будут искать и его могилу. — Ни креста, ничего. Только песня есть о нем.

— Странно! — сказал генерал спустя полчаса, когда их автомобиль уже ехал к Тиране. — Как может сражаться с регулярной армией один-единственный человек?

— Воевать в одиночку — для них дело чести, — сказал священник. — Это их древняя традиция.

Генерал закурил сигарету и вздохнул.

— Закончился еще один день войны, — тихо сказал он.

Священник промолчал. Он смотрел на поля, проносившиеся мимо. Их уже обожгли первые зимние ветра. Через несколько километров, на этот раз справа, опять открылась вся ширь безграничной Адриатики.

Вдоль побережья высились невысокие округлые холмы, и на вершинах этих холмов были похоронены албанцы, убитые в первый день.

Генерал и священник пытались представить себе, что произошло в тот день на берегах двух морей, омывающих страну. По всем краинам разнеслась весть, что враг пришел с моря, и албанцы группами по пять, десять, двадцать человек с оружием в руках отправились сражаться. Они приходили издалека, сами, не дожидаясь, пока их кто-нибудь позовет, преодолевали горы и долины, и в их устремленности к морю было что-то древнее, очень древнее, передававшееся, вероятно, как инстинкт, из поколения в поколение еще с легендарных времен Дёрдя Элеза Алии,[16] когда враг всегда появлялся со стороны моря, словно злой дракон, и нужно было уничтожить его тут же, на берегу, пока он не пополз дальше. Это была вековечная тревога, древний страх перед голубыми водами и вообще перед широкими долинами, потому что опасность всегда шла оттуда, и они, спускаясь сверху, чтобы соединиться с остатками королевской армии, еще сопротивлявшейся, едва увидев бесконечное пространство моря, едва учуяв его запах, сразу же ощущали опасность, и рев волн звучал для них музыкой битвы.

Так спускались в тот день десятки чет.[17] В этих четах люди, носившие канотье и очки, шли плечом к плечу с высокими горцами из байраков,[18] в которых жизнь текла в соответствии с древними обычаями, и многие из этих горцев даже понятия не имели, какое государство на них нападает и с каким врагом они бьются насмерть, потому что это не имело никакого значения. Главное, враг пришел с моря и сбросить его нужно было обратно в море. Многие из них раньше не видели моря, и, когда перед ними вдруг предстала Адриатика, они, вероятно, воскликнули: «Ну и красота!» Они тогда еще верили, что смогут отразить нападение врага. Горцы равнодушно рассматривали темнеющие вдали крейсеры, с орудиями, нацеленными на берег, низко проносившиеся самолеты, десантные суда и отважно вступали в бой, как того требовал обычай, и один за другим погибали, кто раньше, кто позже.

К концу дня подоспели те, кто пришли из дальних горных краин и, не передохнув после долгой, утомительной дороги, вступили в бой как раз в час заката, когда оккупанты мощными помпами уже смывали кровь с улиц захваченного Дурреса и в последних лучах солнца улицы казались охваченными огнем.

Горцы, чаще всего по одному, все приходили и приходили — вплоть до наступления темноты. Прожектор высвечивал их черные силуэты с ружьями; как только они показывались на вершинах холмов, их тут же косили из пулеметов и они лежали так до утра, волосы их были мокры от росы.

На следующий день их хоронили там, где они были убиты, могилы их в ту весну были разбросаны повсюду — словно стадо овец разбрелось по прибрежным холмам, и никто не знал, как их звали и из каких они краин, чтобы написать это на могиле. Правда, горцев узнавали по характерной одежде. Некоторые прибыли из самых дальних байраков Северных Альп, оттуда, где в случае смерти кого-нибудь весь его род одевается в черное и черным драпируют каменную куллу[19] убитого, холодную и мрачную, и затягивают песню; и в тот раз наверняка в песне пелось о море. О далеком коварном море.

Весну сменило лето. Сквозь чужую землю пробивалась молодая трава. Она покрывала холмы, пышным зеленым ковром устилала долины и упорно стремилась захватить каждый клочок поля вдоль дороги.

Всю весну генерал, священник, эксперт и рабочие министерства колесили по горным дорогам разных краин. Лето их застало в пути, но и летом они отдыхали не больше двух недель, потому что дела шли не слишком хорошо. В самые жаркие месяцы они вели поиски в Северных Альпах. Затем, когда стало немного прохладнее, они спустились вниз, вернулись обратно в краины, где уже однажды были.

Октябрь тоже застал их в пути, на автострадах Албании. Погода испортилась, и за горизонтом, там, куда уходила дорога, гремели раскаты грома.

Их невеселому странствию не видно было конца. На пресс-конференции, которую генерал провел у себя на родине, летом, перед тем, как во второй раз отправиться в Албанию, журналисты досаждали ему вопросами о том, сколько же еще времени понадобится ему для завершения миссии. Генерал отвечал журналистам односложно — то явно нервничая, то иронично, словно хотел сказать: «А поезжайте-ка сами, ребята, и сделайте все за меня».