— Мы сформировали целую армию, — сказал генерал.

— Если бы мы не посылали солдат сразу же, небольшими группами, то путаница не скоро бы обнаружилась, вряд ли кто-нибудь заметил, что длина скелета, собранного из костей, не соответствует росту убитого солдата.

— Кто это обнаружил? — спросил генерал.

— Очевидно, сначала одна семья случайно установила этот факт, но ведь достаточно возникнуть подозрению, и все уже само крутится, и конца этому не видно.

— Теперь я понимаю, — сказал генерал. — Иными словами, ваши подчиненные не всегда устанавливали личность солдата.

— Точнее, они поставили на неопознанных останках фамилии солдат, о поиске которых просили особо. Словом, если все это правда, то это настоящее мошенничество. Семьям посылали чужке останки.

— И все это делалось умышленно и хладнокровно?

— Похоже, что да, поскольку от моего мэра до сих пор нет никаких известий.

— Он знал, зачем его вызывают?

— Нет. Он получил телеграмму, в которой ему сообщили, что его жена заболела. А потом я получил письмо от одного приятеля из министерства. Скверная история.

— Грязная история, — сказал генерал.

— Кроме того, во многих черепах не хватает золотых зубов, — сказал генерал-лейтенант.

— Вы не вели протокол во время вскрытия могил?

— Нет, — сказал генерал-лейтенант. — Не регистрировались ни зубы, ни золотые кольца, которые могли быть случайно найдены.

— Действительно скверная история.

— Я умираю от скуки, — сказал генерал-лейтенант. — Я здесь совсем один. Как я вам завидую — вы завтра улетаете. По вечерам я совершенно не знаю, куда себя деть. Это еще хуже, чем скитаться по горам и ночевать в палатке.

— Ничего не поделаешь.

— Полтора года мы, как геологи, обследовали гору за горой, долину за долиной. А теперь эта история напоследок.

— Вы хорошо сказали: как геологи.

— И подумать только, какой минерал мы ищем, — сказал генерал-лейтенант. — Минерал, созданный смертью.

Генерал усмехнулся.

— Прошу меня извинить, — сказал он, взглянув на часы. — Я очень спешу.

— Да, сегодня суетный день.

— Как всегда, в преддверии праздника.

— По-видимому, это у них самый большой праздник.

— Да. Праздник освобождения, как они его называют.

— Ну, идите, генерал, не смею вас больше задерживать. Надеюсь, увидимся вечером.

Генерал собрался уже шагнуть в лифт, но в последний момент обернулся:

— А можно что-нибудь сделать с теми одиннадцатью солдатами? — спросил он.

Генерал-лейтенант пожал плечами.

— Трудно, очень трудно.

— Почему? У вас должны быть адреса, куда вы их отправляли.

Генерал-лейтенант печально улыбнулся.

— Вы только подумайте, коллега, какая будет драма в этих семьях, когда у них потребуют останки обратно…

— И все-таки, — сказал генерал.

— Кроме того, драма в семье — это ерунда по сравнению с юридическими формальностями, — сказал генерал-лейтенант. — Впрочем, вечером мы обо всем потолкуем.

— Хорошо, — сказал генерал, входя в лифт.

В четверть шестого банкет закончился. Генерал подождал, пока все гости разойдутся. Оставшись наедине со священником, он выпил одну за другой две рюмки коньяку и ушел из зала, не попрощавшись.

И эта формальность позади, с облегчением подумал он, выходя на улицу. Прием прошел довольно холодно, но, как бы то ни было, все уже позади.

Он поблагодарил албанские власти от имени своего народа, от имени тысяч матерей за оказанную помощь, а депутат Народного собрания, тот, который встречал их когда-то в аэропорту, сказал в ответной речи, что они выполняли свой человеческий долг перед народом, с которым хотели бы жить в мире. Затем они чокнулись, и в легком хрустальном звоне бокалов послышался отзвук далекой артиллерийской канонады. И все, кто был на банкете, услышали эту канонаду, но никто не подал виду.

Он брел по тротуару, пробиваясь сквозь плотную толпу, заполнившую улицы, и сквозь шум большого города до него доносилась чужая речь.

На площади Скандербега шел концерт. Сцену возвели перед Дворцом культуры. Над сценой, на белых мраморных колоннах, были установлены прожекторы.

Он приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Сзади, с балкона Исполкома, светили два прожектора, а где-то чуть дальше трещала кинокамера. Похоже, снимали фильм.

Генерал смотрел на танцующих на сцене артистов, но мысли его были далеко.

В этом нежном хрустальном звоне, думал он, был и грохот пушек, и стрекотание пулеметов, и скрежет штыков, и позвякивание солдатских котелков поздно вечером, в час, когда раздают ужин. Все было в этом нежном звоне, и все это услышали, потому что не услышать это было невозможно.

Он почувствовал резь в глазах от яркого слепящего света прожекторов и стал выбираться из толпы. Лучи прожекторов метались то вверх, то вниз, а иногда начинали шарить прямо по лицам людей, и люди обеспокоенно оглядывались, отворачивались от яркого света.

Генерал пошел вдоль цветника в сторону отеля.

Ему вспомнилось, как они сидели за столом, друг против друга, представители двух народов и государств, и между ними стояли только бутылки с напитками и вазы с фруктами.

И это все, что нас разделяет? — спросил себя генерал, когда они подняли бокалы в первый раз. Только эти бутылки с красивыми этикетками и эти свежие фрукты, собранные в прибрежных садах и виноградниках? Ему вспомнились сады и виноградники, окутанные вечерним туманом, которые темнели вдоль белых, освещенных лунным светом дорог. Где-то далеко лениво лаяли собаки. А еще дальше мерцал пастуший костер.

— Вам телеграмма, — сказал ему портье, протягивая ключ от номера.

— Благодарю!

На желтой бумаге стоял небольшой красный штемпель «срочная».

Он вскрыл телеграмму и прочитал: «Узнали об окончании благородной миссии пожалуйста сообщите полковнике Семья Z».

Кровь ударила ему в голову. Он все же постарался сохранить спокойствие. Не спеша подошел к лифту, поднялся наверх к себе.

И зачем тебе только взбрело в голову связаться со всем этим, спросил он себя, глядя в зеркале на собственное отражение. Лицо у него было бледным, осунувшимся, на лбу три глубокие морщины, средняя подлиннее, а две другие покороче, словно черточки, нарисованные стенографисткой в конце доклада.

Ты устал, сказал он себе, ты смертельно устал.

Он вошел в комнату, включил свет, и первое, что бросилось ему в глаза, был маленький горец, бивший в барабан, он стоял на тумбочке, на огромной груде писем и телеграмм.

Генерал лег и попытался заснуть.

На улице гремел салют. Разноцветные отсветы проникали сквозь жалюзи в комнату, разрезанные на узкие полоски, цветные блики кружились по потолку и стенам. И ему снова вспомнилось, как в военном штабе двадцать с лишним лет назад он вместе с другими сидел за длинным столом военно-медицинской комиссии. Члены комиссии из рук в руки передавали рентгеновские снимки призывников, рассматривали их на свет, и темные кости крутились — вот так — над их головами, а потом кто-то устало и безразлично произносил: «Годен». Они обычно говорили «годен» даже в том случае, если между ребер было небольшое пятнышко. Только когда пятна были слишком большими и не заметить их было невозможно, они бормотали: «Не годен». Они сидели за этим длинным столом, и весь день призывники с бритыми головами отправлялись отсюда прямо в казармы, а оттуда на войну, которая только-только началась.

Полоски света, разрезанного жалюзи, скользили над головой, и он закрыл глаза, чтобы их больше не видеть. Но как только он закрывал глаза, он еще отчетливее видел перед собой огромную пустую комнату и растерянных призывников, стоявших перед длинным столом, совершенно голых, похожих на большие белые свечи.

Генерал встал. Пора было ужинать. Он выглянул в коридор и спросил, где священник. Ему сказали, что тот куда-то ушел. Тогда он вернулся в номер и спросил по телефону у портье, у себя ли генерал-лейтенант.