Он принялся разглядывать прозрачную рюмку, вертя ее в руках.

— А что мне, по-вашему, делать? — спросил он нервно. — Что вы мне посоветуете? Может быть, мне позировать перед фотоаппаратом, чтобы потом, когда вернусь, показывать жене фотографии? Или завести дневник и записывать интересные случаи? Что скажете? А?

— Я не говорил ничего подобного. Я только сказал, что вы много пьете.

— А мне непонятно, почему вы не пьете. Просто странно.

— Я никогда не пил спиртного, — сказал священник.

— Тогда странно, почему вы не начали пить сейчас. Пить каждую ночь, чтобы забыть увиденное днем.

— А зачем мне забывать то, что я вижу днем? — спросил священник.

— Потому что у нас одна родина с этими несчастными, — генерал ткнул пальцем в свой портфель. — Вам их не жалко?

— Не оскорбляйте меня, — сказал священник. — Я тоже патриот.

Генерал улыбнулся.

— А знаете что, — сказал он, — я заметил, что наши разговоры напоминают скучные диалоги современных драм.

Священник тоже улыбнулся.

— Ничего не поделаешь. Так или иначе любые разговоры напоминают отрывки из драм или комедий.

— Вам нравится современный театр?

— В общем, да.

Генерал посмотрел ему в глаза.

— Бедные мои солдаты, — сказал он неожиданно, словно проснувшись. — У меня болит душа за них. Словно я подобрал чужих брошенных детей. Таких детей иногда любят сильнее, чем своих. Что я могу сделать для них? Как отомстить?

— И у меня болит душа, — сказал священник. — Она просто выжжена ненавистью.

— Мы бессильны, несмотря на все наши списки и протоколы. Мы бредем и бредем вслед за их смертью. Выискиваем их по одному. Как могло случиться такое?

— Судьба!

Генерал кивнул.

Опять словно в драме, подумал он.

Этот священник, похоже, сделан из металла. А все-таки очень любопытно знать, насколько стоек он был с очаровательной вдовой полковника, пробормотал он про себя, не сводя глаз с его лица. Он попытался представить, как мог себя вести священник с такой женщиной, как она, как он снимал свое черное одеяние… Священник ей действительно нравился или это был просто флирт? Если между ними что-то было… А какое мне дело, в конце концов?

Он прислушался к звукам радиоприемника, стоявшего в зале. Албанский язык казался ему грубым. Он столько раз слышал, как говорят албанские крестьяне, помогавшие им вскрывать могилы. И все эти убитые наверняка слышали этот роковой язык, подумал он. Теперь, похоже, передавали новости, потому что диктор повторяла знакомые слова: Тель-Авив, Бонн, Лаос.

Много на свете разных городов, подумал он, и снова ему вспомнились солдаты других армий, воевавших в Албании. Проржавевшие жестяные таблички, кресты, камни, криво нацарапанные имена. Многие могилы были без табличек. У большинства вообще не было могил. Их сваливали в общие ямы, прямо в грязь. Часто неизвестно было даже, где эти ямы находятся, убитые значились только в списках.

Останки одного солдата они обнаружили в музее крошечного городка на юге страны. Музей организовали несколько энтузиастов. В древней городской крепости, в подземелье, они нашли, помимо прочего, останки человека. Во всех городских кофейнях доморощенные археологи выдвигали самые разнообразные гипотезы по этому поводу. Двое из них даже написали довольно смелую, хотя и не очень убедительную статью и собирались опубликовать ее в каком-нибудь журнале, когда в городок прибыла группа, занимающаяся поисками останков военнослужащих. Эксперт случайно заглянул в музей и сразу опознал скелет по медальону. (В статье археологов об этом медальоне высказывались две гипотезы: медальон — либо украшение, либо монета римских времен).

Спор был решен экспертом после посещения музея. Одно было непонятно: как мог забраться солдат в глухие лабиринты крепости и зачем?

— Кто же был этот солдат? — спросил генерал.

— Какой солдат?

— Ну тот, из крепости.

— Ах, да. Мы ведь опознали его, — сказал священник.

— Опознали, — сказал генерал, — но мне хотелось бы знать, не было ли на него персонального запроса семьи?

— Нас о многих персонально просили, — сказал священник, — разве всех упомнишь?

— Это верно. Там множество похожих имен. Я просто не в состоянии держать в голове все эти бесконечные списки.

— Обычный солдат, — сказал священник.

— Да и зачем мне все эти имена и ненужные подробности? — спросил генерал. — В конце концов, какое может быть имя у груды костей?

Священник кивнул, словно соглашаясь с ним.

— У них и имена должны быть одинаковы, как и медальоны, — продолжал генерал.

Священник не ответил. Из таверны доносилась музыка, генерал курил не переставая.

— Они убили ужасно много наших, — сказал генерал, как сквозь сон.

— Несомненно.

— Но и мы тоже много убили.

Священник промолчал.

— И мы тоже убили достаточно, — повторил генерал. — Их могилы повсюду. Если бы тут были могилы только наших солдат, какой это был бы позор для нас!

Священник покачал головой, и трудно было понять, согласен он или нет.

— Хоть какое-то утешение, — сказал генерал.

Священник снова покачал головой.

— Я вас не понял, — сказал генерал, — разве это не утешение для нас?

Священник развел руками.

— Я верующий, — сказал он, — я не могу одобрить убийство.

— О! — протянул генерал. — Дрались мы с ними насмерть. Воевали они, черт возьми, здорово.

— Это вполне объяснимо, — сказал священник. — Это вовсе не сознательная храбрость. Все дело в их психике.

— Не понял, — сказал генерал.

— Очень просто, — продолжал священник. — На войне одни повинуются разуму, другие — инстинкту.

— Да.

— Албанцы — отсталый и дикий народ. Новорожденному кладут в колыбель ружье, так что ружье со дня рождения становится неотъемлемой частью их бытия.

— Похоже, что они и зонтики носят, словно винтовки, — сказал генерал.

— Оружие с самого детства — часть их бытия, — продолжал священник, — оно чуть не с колыбели формирует психику албанца.

— Это интересно.

— И естественно, что человеку хочется свою любимую вещь употребить в дело. А для чего лучше всего можно использовать винтовку?

— Чтобы убивать людей, — сказал генерал.

— Вот именно. Албанцы всегда испытывали удовольствие, когда убивали сами или когда убивали их. Когда им не с кем было воевать, они убивали друг друга. Вы слышали про их обычай кровной мести?

— Да.

— Воевать их заставляет древний инстинкт. В мирное время они становятся вялыми и сонными, словно змеи зимой. Только на войне они в полной мере демонстрируют свою жизнеспособность.

Генерал кивнул.

— Война — нормальное состояние для этой страны. Албанцы на войне злобны, агрессивны и чрезвычайно опасны.

— Другими словами, этот народ, со своей жаждой уничтожения или самоуничтожения, обречен на вымирание, — сказал генерал.

— Разумеется.

Генерал выпил еще. Язык у него заплетался.

— Вы ненавидите албанцев? — вдруг спросил он.

Священник печально улыбнулся.

— Нет. Почему вы так решили?

Генерал наклонился к нему. Священник поморщился, почувствовав запах спиртного.

— Как это почему? — тихо сказал генерал. — Мы оба их ненавидим, но пока не признаемся в этом…

Они пожелали друг другу спокойной ночи, и генерал, закрыв дверь своей комнаты, уселся возле торшера за маленький столик. Ему не спалось, хотя было уже поздно. На столе лежал портфель. Генерал машинально протянул руку и взял его. Достал списки с именами солдат и стал их перечитывать. Это была внушительная стопка бумаги, состоявшая из сшитых по четыре, пять или десять листов вместе. Он перелистывал их, бегло просматривая, уже, наверное, в сотый раз написанные наверху большими буквами названия: «Полк «Слава», «Вторая дивизия», «Второй корпус», «Железная дивизия», «Батальон горных стрелков», «Специальное подразделение № 3», «Четвертый гвардейский полк», «Третий горнострелковый батальон», «Дивизия «Победа», «Седьмая пехотная дивизия», «Голубой батальон (карательный)»… Последнее название привлекло его внимание. В самом начале списка он увидел имя полковника Z и ниже — имена солдат, по ротам и по взводам. «Голубой батальон» — красивое название, подумал он.