«Павел Иванович, — окликнула она издали, — а это правда, что дельфины нападают на пловцов?»
«Бабушкины сказки!» — отозвался я грубовато, чтобы ее успокоить, и решил сократить между нами дистанцию. Я думал, что она оробела, но глаза у Иришки весело и возбужденно блестели.
«Бр… А если сейчас выплывет дельфин и ринется на меня?»
«Ударю его кулаком по свиной морде!» — воскликнул я бодро.
Ириша подплыла поближе, так что почти коснулась меня плечом, и, заглядывая в глаза, спросила:
«Павел Иванович, а если мне станет плохо и я начну тонуть, вы будете меня спасать или нет?»
«Как тебе не стыдно задавать такие вопросы, выдумщица! — ответил я ласково. — Неужели можешь сомневаться?»
Она легла на спину и закрыла глаза. Ее сильные гибкие руки были вытянуты вдоль бедер, и только движением ног поддерживала она себя на поверхности.
«Павел Иванович, а мне уже сейчас плохо».
На ее лице играли солнечные блики, губы вздрагивали, и она явно подсматривала за мной из-под ресниц. Я понял, что это она смеется, подыгрывает, но на всякий случай поддержал ее правой рукой под спину.
«Павел Иванович! — не открывая глаз, спросила Ириша, — а утопающая может иметь последнее желание или нет?»
«Разумеется, может», — рассмеялся я.
«Тогда поцелуйте меня, Павел Иванович».
У нее были удивительно яркие губы. Она их никогда ие красила, но они всегда пламенели. Я приподнялся, поцеловал их. Соленые, тугие, холодные. А мне стало жарко и легко, словно ие было за плечами ни моих тридцати шести, ни длинного нелегкого пути по жизни. Будто все ясно и солнечно впереди и эта двадцатилетняя девочка указывает мне дорогу.
«А еще раз можно, Ириша?»
«Можно, — шепчет она, — можно, хороший мой, добрый Павел Иванович».
И я опять ее поцеловал. Только мы не удержались и оба на мгновение ушли под воду. Вынырнули веселые, смеющиеся.
«Эх вы, спаситель! — укорила Ириша. — Так недолго и к царю морскому попасть. — И, наморщив лоб, принялась фантазировать: — А знаете, Павел Иванович, это же не так плохо вдвоем к царю морскому попасть. Мы бы там по-другому себя повели, чем богатый купчик Садко. Завопил бы старикашка на нас: «Кто вы такие? Отвечайте, откуда пожаловали?» А вы бы царя морского своей сильной ручищей за бороденку хвать. «Я подполковник Нелидов, прибыл к тебе не в ножки кланяться. Отвечай, самодержец дряхлый, до коих пор рыбий народ будешь притеснять?» Устроили бы мы там рыбью революцию, свергли бы морского царя, образовали временное революционное правительство. Какого-нибудь ерша — в председатели. Словом, навели бы там порядок — и домой».
Берег постепенно приближался, но был все же далек, и люди не могли нас оттуда видеть.
«Павел Иванович, родной, добрый, еще один раз поцелуй. Последний», — попросила Ириша.
На берегу она вдруг стала какой-то сосредоточенной, грустной. Быстро оделась и убежала, даже не кивнув на прощание.
Я подошел к все еще сидевшим за шахматной доской Колычеву и военному инженеру и с наигранной бодростью спросил:
«Ну, как дела?»
«Не мешай, Павлуша, — ответил Игорь Петрович, — девятую партию доигрываем», — и переставил с клетки на клетку королеву.
С ними я просидел до ужина. А ночью сон не шел. При раздражающем свете красного ночника я думал о случившемся и не мог разобраться в своих мыслях. Голова горела от радости, стыда и смятения. Что же произошло? Я поцеловал дочь своего фронтового друга, девочку, которая была моложе меня почти на половину прожитых мною лет. Да, она любит, в этом нет никакого сомнения. Иначе бы не горели таким ясным блеском ее зеленые глаза, и не вздрагивала бы она так пугливо и радостно от одного моего появления, от голоса, если даже он доносился из другой комнаты.
Скажете, древняя история, тургеневская Ася, Клара Милич, Нина из чеховской «Чайки». Такое, мол, не бывает в наш век. Так нет же, было, Алексей Павлович. И когда я все взвесил, горько и обидно стало на душе: «Какое право ты имеешь становиться поперек ее судьбы? Поношенный, неудачный в семейной жизни, обветренный полярными ветрами, как ты можешь пользоваться первым чувством девушки, принявшей свое временное увлечение за большую любовь?» Одним словом, нахлынули полные упреков и досады мысли, и не совладал я с ними, В полночь, когда замер санаторий, принял горькое, но бесповоротное решение: утром незаметно уехать. Погорюет моя Иришка, может, и поплачет немножко, зато вся ее жизнь пойдет своим чередом и будут сняты многие и многие вопросы, порожденные нашим общением. Собрал я чемодан и до рассвета успел написать два письма: одно, коротенькое, ей, другое, длинное, откровенное и все объясняющее, бывшему своему начальнику штаба Игорю Петровичу Колычеву. Вручил оба конверта дежурной, попросив сразу же передать моим друзьям, как они встанут.
Поезд на Москву отходил очень рано, но я примчался на вокзал еще за сорок минут до начала посадки. Первым пассажиром зашел в вагон. Больно было, будто с живой раны повязку сдирал. И — одна только мысль: «Поскорее бы загудел паровоз да застучали колеса!» А время как будто остановилось. До отправления оставалось минут семь, когда почувствовал я, что не могу уехать просто так, не поглядев напоследок на голубенькое здание вокзала, на кусочек моря, что вдали виднелся, на белый корпус санатория на пригорке. Прошел по узкому коридору вагона, уже наполнившемуся пассажирами, взялся за железные поручни и — застыл. Да нет, застыл не то слово! Окаменел! В людском потоке, разлившемся по перрону, мелькнуло белое платье Иришки. Она бежала, заглядывая в окна вагонов. И тотчас метнула в мою сторону взгляд, увидела, подняла над головой руку. А сзади, отстав от нее шагов на пятнадцать, семенил Игорь Петрович. У ступенек Иришка остановилась, положила на горло ладонь с таким видом, будто ей душно. Глаза блестели сухо, в них не было ни одной слезинки. Только решимость. Губы стянулись в одну линию.
«Павел Иванович, — почти шепотом потребовала она, — письмо ваше лежит у меня в кармане. Разговоры потом. А сейчас немедленно слезайте с поезда и возвращайтесь в санаторий».
«Постой, Ириша, ну зачем так? У меня же билет… До отхода всего пять минут», — пробормотал я не очень уверенно.
«Ах так! Тогда я сама ваш чемодан вынесу!» — Она меня оттолкнула своим жестким худеньким плечом и забралась в вагон.
И что же вы думаете. Ни я, ни проводница ахнуть не успели, как Ириша вытащила из купе мой видавший виды чемодан.
«Идемте!» — тряхнула она головой, и так решительно, что я не посмел ослушаться.
Проводница, опомнившись, крикнула вслед:
«Гражданин, поезд отходит через две минуты!»
Но Иришка поставила тяжелый чемодан на перрон и дерзко распорядилась:
«Передайте по линии, что в девятом купе есть одно свободное место!»
Поезд ушел. Мы остались на перроне, разделенные стоящим на асфальте чемоданом.
Отдуваясь от быстрой ходьбы, подошел Колычев.
«Папка, ты видишь?!. — строго окликнула его Иришка. — Ой, Павел Иванович, да как же вы могли принять такое решение без меня? А еще летчик, волевой человек, командир полка!»
Колычев снял с головы шляпу, стал ею обмахиваться. По его лицу блуждала неуверенная улыбка.
«Да, братец ты мой, как же ты это в самом деле? — покосился на повеселевшую дочь и прибавил: — Однако, как мне кажется, здесь сейчас мне делать нечего. Вы прекрасно обойдетесь и сами!»
После его ухода Иришка шагнула ко мне, встала на цыпочки и, как тогда в море, попросила:
«Павел Иванович, добрый, хороший, поцелуйте меня».
«Да здесь же люди, Иришка!»
«А разве людей бояться надо?»
Вот и вся история, Алексей Павлович. Через две недели увез я Иришку на Север, сыграли мы свадьбу и зажили. Я ей сразу условие поставил: «Если надоем, наскучу, старый черт, — говори прямо. Ни за что на тебя не обижусь». Только она что-то до сих пор не говорит. — Нелидов закашлялся глуховатым смешком курильщика и мечтательно посмотрел на широкую пойму Иртыша в распахнутое окно. — Вот вам длинный ответ на ваш короткий вопрос о неравных браках.
