Горелов вдруг застыл посреди комнаты:

— Смех — дело хорошее, Павел Иванович, — но лишь тогда, когда под стать настроению. А вы на меня нагнали озабоченность. Да, мы приходим друг к другу с разным жизненным опытом. Лидия и я. Это верно. Вас нельзя опровергнуть. Тезис соответствует истине. Я должен воспитывать ее дочь, и воспитывать так, чтобы она меня считала настоящим отцом. Это нелегко. Павел Иванович, скажите мне… Вы опытнее и разумнее. А бывает же, что неравные на первый взгляд браки оказываются очень счастливыми?

Глаза Нелидова потеплели.

— Бывают, Алексей Павлович… Вы мою жену, наверное, видели?

— Видел, — неуверенно и несколько удивленно протянул Алексей. Он представил беленькую, очень стройную, высокую женщину, иногда встречавшуюся на асфальтовых дорожках их городка, ее светлые бровки над подвижными глазами. Вспомнил, как легко она бегала на лыжах в белых легких бурках. Однажды он видел зимой их вместе. Она держала Нелидова под руку, шла быстрыми танцующими шажками и казалась совершенно юной рядом с широколицым седеющим замполитом. И Горелову сначала даже подумалось, что не жена она ему вовсе, а сестренка младшая или племянница. Он даже сказал об этом Субботину. Тот грубо отрезал:

— Чудак, это же у него вторая. А разве второй раз на старухах женятся!

Потом он видел их летом на подмосковном пляже. Под знойным августовским солнцем лежал полковник на песке, и его тело с синевою мускулов у предплечий хотя и не потеряло еще упругости, но уже никак не могло быть названо стройным. А беленькая женщина резвилась, плескалась в воде. И снова появилась у Алексея мысль, что не жена она ему, доброму и немолодому Павлу Ивановичу, а младшая сестренка, о чем дотошный Субботин не знает.

— Видел, — повторил Горелов тверже.

— И что же вам бросилось в глаза?

— Как будто бы она вас моложе.

— Не как будто бы, а на целые восемнадцать лет.

Горелову на мгновение стало неловко от мысли, что он некстати задел больную струну в душе своего собеседника. Поднял глаза на замполита, но ни тоски, ни огорчения, ни боли не прочел на его лице. Наоборот, лицо этого много повидавшего человека было согрето мягким ясным светом. Будто вспомнил Нелидов о чем-то самом дорогом и не хочет с этим воспоминанием расставаться.

— Смешно, если разобраться, Алексей Павлович, — заговорил полковник после некоторого колебания, — как иной раз меняются наши убеждения. Когда мне было двадцать пять, человек, женившийся на женщине, лет на десять его моложе, казался мне чуть ли не преступником. А вот поди ж ты, сам попал в такое положение, да еще и похлеще иных. Хотите знать, как это вышло? — спросил он быстро и, не дав Горелову ответить, продолжал: — В сорок восьмом году был я уже майором. За плечами война, на груди ордена, под командованием — авиационный полк. Служил я в то время на Крайнем Севере, был женат на артистке. Фамилии ее называть вам не стану, возможно, она вам и известна. Скажу лишь, что выступала моя жена примерно с тем же репертуаром, что и Клавдия Шульженко, только уступала ей, конечно, во многом. Но успехом пользовалась немалым, и не на одной только сцене, — усмехнулся он криво. — Что я могу сказать о своей жене? Она не давала мне явного повода для обвинений в неверности. Но когда начинает рушиться семья, есть сотни незримых примет, по которым мужчина узнает об изменах жены. Несколько раз я встречал Ларису в обществе других мужчин в самое непредвиденное время. «Это наш режиссер», — говорила она. «Это наш новый тенор», «Это наш новый ударник». И кончалось тем, что в их обществе я шел в ресторан или вечернее кафе, чокался, пил. Словом, имел дело с целым духовым оркестром, если процитировать пошленький анекдот. Вы, может, захотите меня спросить, почему я ни разу не взорвался, не стукнул ее или кого-нибудь из ее любовников кулаком? Всему причиной — внешне неуязвимая ее ложь. Ничто так не повергает в тупую равнодушную тоску, как эта женская ложь. Моя Лариса возвращалась домой нередко далеко за полночь и невозмутимо говорила: «Обсуждали неудачи сегодняшнего концерта. Знаешь, как горячо спорили! Ты не веришь? Позвони Лидке Соломоновой». И я не мог что-либо возразить, хотя знал прекрасно, что все от начала и до конца — ложь… Потом нас перевели еще дальше на север, и новый суровый гарнизон оказался моей Ларисе не по душе. Хныкала, хныкала, а потом собрала чемоданы и уехала. Не мог я ее удерживать, Горелов. Разумом и сердцем не мог. А прикрикнуть — голоса не хватало. Может, если бы прикрикнул, все осталось по-прежнему. Только к чему? Через полгода прислала Лариса длинное слезное письмо, в котором просила не осуждать сурово за то, что вышла она замуж за какого-то режиссера, поддержавшего ее дарование… Скучнейшая, банальнейшая история. Теперь даже вспоминать не хочется. А тогда я отнесся к своей беде далеко не бесстрастно. Самое трудное время выбрала Лариса для своего предательства. В полку осваивалась новая реактивная техника. Неудачи одна за другой. Того и гляди, снимут с должности и в запас отправят. Сразу семь бед обрушилось на меня. Тоскливо, муторно было — тебе не понять. Все же пересилил я себя. Товарищи поддержали. Взял в руки, волю напряг, и дела стали выправляться. Весною летчики наши перехватили иностранный самолет-нарушитель, сесть его принудили. Им — орден, а мне — снятые выговора и звание подполковника. А к концу года полк по всем статьям в передовые вышел. Вызывает меня командующий и награждает путевкой на Черноморское побережье.

«Съезди, развейся на море, Нелидов». Я плечами пожал и усмехнулся:

«Зачем мне море? У нас тут тоже море. Даже целый океан Северный Ледовитый».

Генерал не любил возражений, бровями повел:

«Ладно, ладно, океан наш, к сожалению, не для отпускников, а там пальмы, кипарисы, субтропики».

Поехал я. И встретился в санатории с бывшим своим начальником штаба полка Колычевым. Он лет на десять меня был постарше. Спускаюсь по лесенке на пляж, в пижаме, с полотенцем через плечо, вид самый что ни на есть курортный, и он — навстречу. А рядом девчушка.

Остроносая, как галчонок, веснушки на носу и щеках, в пестром клетчатом сарафанчике. Шея загорелая, ручонки тоненькие, коленки острые и сбитые. Ключицы так и выпирают. Только высокая, с папой вровень. Мы с Колычевым обнялись — и даже прослезились немного. Вспомнили, как я горел, когда над аэродромом двух «мессеров» пришил, пытавшихся атаковать транспортный самолет с командующим фронтом.

«Здравствуй, Игорь Петрович, — говорю, — сколько лет-зим не виделись! Вот здорово, что двадцать четыре денечка отдыхать теперь вместе будем! А где же твоя половина?»

Он глаза отвел и — глухо:

«Рак. Летальный исход. Познакомься с дочерью. Это моя Иришка. Поздоровайся, девочка, с дядей Пашей».

Скоротали мы месяц. Иришке в ту пору шел семнадцатый год. Лазила она по горам отчаянно, никто угнаться не мог. Ну а на море я ее побивал и по скорости и по дальности, все-таки бывший краснофлотец. Сдружились мы с нею накрепко. Был я в ту пору еще молодцом: лишнего веса ни-ни, седых волос тоже. Иришка чуть не замирала от восторга, когда я прыгал с самой верхней площадки вышки в море. Много у нас с ней было разговоров и полудетских и взрослых. Она привыкла к моему снисходительному полушутливому тону. А когда расставались, щекой к плечу прижалась, совсем как козочка. «Не хочу вас отпускать, дядя Паша, в ваши свирепые ледяные просторы». Я только грустно вздохнул. Пока мы втроем проводили отпуск, от Иришкиного смеха и добрых шуток оттаяло сердце. Уехал. Опять полеты, аэродромная одинокая жизнь. Прошло два года, и я снова получил путевку в тот самый санаторий. Захожу в вестибюль и первый, кого встречаю, — Колычев. Обнялись. И только когда намяли друг другу бока, увидел я рядом с ним стройную зеленоглазую девушку. Даже не сразу угадал в ней Иришку. Думал, бросится, прижмется, как тогда, при расставании. Но она пугливо отодвинулась, протянула руку и уже не «здравствуйте, дядя Паша», а «здравствуйте, Павел Иванович» произнесла.

«Здравствуй, Ириша! — воскликнул я. — Какая же ты, право, взрослая!»