Длинные пальцы Субботина быстро смотали белый шнур.

— Когда улетаешь? — спросил Субботин.

— Завтра в шесть.

— С какого аэродрома? С нашего или гражданского?

— С нашего. Генерал Саврасов летит в Москву, берет.

— Может, размонтируешь? — кивнул Субботин на чемодан. — Уложим все но прежним полочкам — и баста. — Он нежно посмотрел сбоку на Рогова.

— Но я же в полетном листе значусь, — взмолился Леня.

— Ерунда, я и не такие дела улаживал, — похвалился Субботин. — Тот, кто тебя в полетный лист включал, возьмет и выключит. Так как?..

— Нет, — упрямо ответил Рогов и отошел к окну, тоскливыми глазами вгляделся в покрытый ивняком близкий берег реки.

— Как знаешь, — вздохнул Субботин. — Только помни… всегда помни, что среди нас не было ни одного человека, который относился бы к тебе плохо. Мы тебя любим и ценим, Ленька… И то, что ты в газетах про нас написал, ценим. Если простить отдельные неточности, то лучше тебя о космонавтах еще никто из журналистов не написал.

— Благодарю за признательность, — не оборачиваясь ответил Леня. — Я вас тоже люблю, чертей. Ну а в том, что жизнь берет свое, никто в конце концов не повинен.

— Да. Казнить некого, — согласился Субботин. — У тебя на сегодня какие планы, старик?

— Проститься с Иртышом, — усмехнулся Рогов.

— Если бы не консультация по астрономии, я бы тебе тоже составил компанию, — пожалел Субботин и направился к двери.

— Андрюша, — кинулся за ним Рогов, — а посошок на дорожку? Последний в честь нашей дружбы. У меня «Мартель». Как привез из командировки бутылку, так и не распечатывал.

— «Мартель»? — сосредоточенно уточнил Андрей. — Лучший французский коньяк с собой возишь? Богато живешь, журналист. А сколько в нем градусов?

— Что-то около сорока, — неуверенно предположил Рогов.

Субботин засмеялся:

— Сорок градусов коньяка плюс сорок жары — итого восемьдесят! А потом — на консультацию по астрономии? Да я восемьдесят новых звезд в Галактике разыщу или всю Галактику по сокращению штатов закрою. Нет, Леня. Не пойдет. Спасибо.

После его ухода Рогов ускорил сборы. В чемодане уже лежали все предметы его домашнего обихода, кроме плавок. Оставалось сложить бумаги. Из большой стопки, вынутой из шкафа, упала на пол столичная газета с рецензией на его сборник путевых очерков. Рогов лениво ее раскрыл, вздрогнул, будто ему стало холодно. Наткнулся на заголовок «Лирические раздумья журналиста». Рецензию писал его редакционный друг Вася Кислов, и вся она изобиловала фразами, от которых Рогова бросило сейчас в дрожь. Леня прочел наугад выхваченный из середины абзац: «Чеховская экономность в средствах изображения и подкупающая лирическая непосредственность выгодно характеризуют стиль автора». Рогов с остервенением швырнул газету в корзину для мусора.

«Какой позор!» — застонал он.

Сел на койку, на то самое место, где несколько минут назад сидел Субботин, и горько задумался.

Почему так бывает в жизни? На каждую его репортерскую книжку легко и просто появляются хвалебные рецензии. А вот его друга, писателя Суворина, того самого мрачноватого ерника, что напрямую убил его, Рогова, двухсотстраничную повесть, нигде так и не похвалят? У того за плечами пять или шесть романов, он получает сотнями читательские письма, и на библиотечных полках (Леня во многих городах и селах страны убедился в этом лично) его книги — самые затрепанные. Но Рогова никогда и не похвалят, потому что лохматый Суворин, человек, обремененный огромной семьей, держит свою добрую душу под бронированным колпаком, любит выпить и не боится наступить на мозоль самому распрославленному писателю, занимающему сверхответственный пост. Суворин шутя говорил:

— Ты не обижайся, Леня. В тебе есть много светлого. Но знаешь, чего я боюсь, если говорить откровенно? Обо мне критики пишут: «риторичен, анемичен, схематичен». А о тебе: «лиричен, динамичен, проблематичен». Вот этого-то и бойся.

В глубине души Рогов сознавал, что, как бы его ни хвалили, он и десяти, страниц еще не написал в жизни таких, какими изобилует каждая книга ворчливого лохматого Суворина. «Так почему же меня замечают, а его нет? Видимо, дело в какой-то постыдной амнистии. Меня вечно считают начинающим. Вот и прохожу я по жизни под одобрительным девизом: «Наш добрый старик Ленька, наш очаровательный толстячок». И этот девиз открывает «зеленую улицу» моим репортажам, информациям, очеркам. Странное дело, я уже завершаю четвертый десяток и ни разу не попал в беду, ни с кем не вступил в конфликт. Я добрый, и меня везде встречают как доброго. А вот Жене Светловой этого оказалось мало. Для нее добрый звучит как пресный. Как же я до сих пор не догадался, что не могла меня полюбить девушка с ее характером, созданная для смелых поступков?»

Продолжая разбирать свои бумаги, он наткнулся на другую стопку машинописных листков и на первом увидел такое незабытое название: «Белое безмолвие»! Он нашел недопечатанную одиннадцатую страницу, где под последней машинописной строкой стояли потускневшие, робко, карандашом написанные слова: «А дальше что?» Леня приложил к щеке эту страничку и опасливо покосился на дверь, как бы не увидел кто такого проявления сентиментальности. И ему вспомнилось, как года четыре назад Женя приехала к нему в гости, как она, перебарывая смущение, хозяйничала в его однокомнатной квартире, а потом подошла к пишущей машинке и озорно спросила:

— Леонид Дмитриевич, а вы не находите, что «Белое безмолвие» — это уже повторение? Вспомните Джека Лондона.

И он, воодушевляясь, долго говорил ей, что этот очерк всего лишь полемика с рассказом знаменитого классика. Женя прочла весь текст и на последнем листике оставила свой автограф. Очерк Леня впоследствии дописал и даже получил за него премию на одном из журналистских конкурсов, а страничку эту оставил на память.

Нет, не клеилось у него с Женей. Она — сплошное горение, порыв молодости, а он, носясь по белу свету, уже растратил свои силы. Да и годы. Она еще совсем юная, сильная и красивая. А у него и лысинка, и брюшко, и ртутный столбик, измеряющий сосудистое давление, подпрыгивает выше, чем хотелось бы.

Упаковав чемодан и свернув в полотенце плавки и резиновые тапочки, Рогов направился к Иртышу. За порогом каменного здания, сдерживавшего тепло, солнце мгновенно ослепило его, и он полез в карман за защитными очками. Надел — и набережная сразу окуталась приятным полумраком. От светового контраста он не сразу узнавал встречающихся.

— Леонид Дмитриевич!.. Леня! — услыхал он громкий, всегда заставляющий вздрагивать голос. Сорвал очки — и увидел стоявших на верхней ступеньке каменного спуска к пляжу Женю и Георгия. Женя одной рукой придерживала пытавшиеся разлететься но ветру волосы, другой призывно махала ему. Забияка ветер набрасывался на ее белое платье, оголял загорелые колени.

— Леонид Дмитриевич, идите к нам! — звала она настойчиво.

Леня ускорил шаги. У цементных ступенек остановился.

— Здравствуйте, Леонид Дмитриевич, — протянул было руку капитан, но Женя ее решительно отвела и строго заметила:

— С дамами здороваются в первую очередь.

— Конечно, конечно, Евгения Яковлевна, — поспешно и чопорно откликнулся Рогов, — даже в Сахаре нельзя нарушать законов цивилизации.

— Ой какие мы сегодня официальные! — чуть улыбнулась Светлова и не выпустила из своей его руку. — С каких это пор я стала для вас Евгенией да еще и Яковлевной?

— Это как-то вырвалось, Женя, — ответил Рогов, не глядя на нее. — Виноват, исправлюсь, как говорят армейские товарищи.

Женя перестала улыбаться, серые ее глаза утратили обычно смелое, даже несколько дерзкое выражение, легкая печаль угадывалась в них.

— Леонид Дмитриевич, — сказала Женя, — нам надо поговорить.

— Пожалуйста, я всегда готов. — Рогов близоруко щурился от бьющего в глаза солнца.

Девушка взяла его под руку.

— А я как? — спросил с неудовольствием Георгий.

— Ты нас здесь подождешь, Каменев, — сказала, чуточку нахмурившись, Женя.