Голова Людовика XVI упала в корзину, и самый юный из помощников палача — ему было всего семнадцать лет — поднял ее за волосы и обошел по периметру весь эшафот, демонстрируя ее толпе. Кровь короля забрызгала первые ряды зрителей. «Да здравствует нация! — слышались крики. — Да здравствует Республика!» Подросток окунул руку в кровь казненного монарха и обрызгал ею толпу, словно священник, благословляющий паству. Тогда собравшиеся — мужчины, женщины и дети — со всех сторон ринулись на эшафот, чтобы намочить носовые платки в крови короля. Некоторые мазали кровью лицо. Рубашку короля разорвали в клочья, и счастливчики бережно уносили доставшиеся им лоскуты.
~ ~ ~
У сына Людовика XVI появилась странная привычка то и дело смотреть на свои руки — он словно искал их и не мог найти. Может быть, он хотел проверить, нет ли на руках крови, — ведь он трогал ими лезвие гильотины? Нет, причиной была боль, острая и резкая, внезапно, как порыв зимнего ветра, пронзающая все его тело.
— Вы видели моего отца на эшафоте?
Рука художника дрогнула, и он отложил кисть. Так или иначе, он был не слишком доволен портретом. Впрочем, это неважно: ребенок вряд ли когда-нибудь сможет его оценить.
— Да, я видел вашего отца. Он держался на эшафоте необычайно мужественно.
— Он не плакал?
— Он был самым стойким и самым достойным из всех монархов. Он сказал: «Я всех прощаю, пусть моя кровь не падет на французов».
— Как это трудно — прощать. Вы знаете, я каждый день, с утра до ночи, только и делаю, что прощаю. Я от этого устал. Им показали его голову?
— Дитя мое…
— Папаша Дюшен говорил, что показали.
— Папаша Дюшен умер как последний трус. Он вопил, умолял, его рвало от страха. Я там был, все там были. Весь Париж собрался посмотреть, как казнят маленького Эбера. На улицах было полно народу, все танцевали. А в то утро, когда казнили короля, никто не танцевал. Может быть, из-за того, что было холодно. Да, конечно, кое-кто веселился, но это были какие-то одержимые. Не народ, нет. Народ любил своего короля. Вас он тоже любит.
— Они и сюда пришли… Мы их видели. Симон мне их показал. Он сказал: «Посмотри на этих счастливых мужчин и женщин, посмотри на платки, которыми они размахивают, — они в крови твоего отца-тирана. Смотри хорошенько, чтоб навсегда запомнить». Они растащили клочья его рубашки и пряди волос. Я смотрел на них и думал, что стал королем. Мама обняла меня и хотела увести от окна. Симон смеялся — он слишком много выпил с досады, что не смог отлучиться посмотреть на казнь. «А все из-за этого чертова ублюдка!» — говорил он. Вечером мама сказала, что я теперь король, и опустилась передо мной на колени. И Мария-Тереза тоже, и тетя Элизабет — они все встали на колени, склонили головы и сказали: «Ваше величество».
~ ~ ~
В тот момент, когда королю отрубили голову, Эбер был в мэрии вместе с Петионом, Пашем и Шометтом — они пировали на золоте, ошеломленные событиями, которые сами спровоцировали и которые вышли из-под их контроля. Они слышали гул толпы и рокот барабанов, но от реки поднимался густой туман, и ничего нельзя было разглядеть. Что-то заставляло их испытывать страх. Они пытались справиться с ним, подбадривая себя напоминаниями о собственной значимости, но тщетно; Эбер — тот вообще был на грани слез.
— Что с тобой случилось, гражданин?
— Тирану очень понравилась моя собака, он ее все время гладил. Сейчас я об этом вспомнил.
Мы забыли одну деталь: Эбер нанес королю визит в компании своей собаки.
Однако этот порыв нежности не помешал ему позднее написать: «Уж не хотите ли вы пробудить у народа жалость к казненному тирану?» Вернувшись в редакцию газеты, Эбер вновь надевает личину папаши Дюшена:
«Наконец-то Капет мертв. Я не думаю, как некоторые простофили, что об этом больше не надо говорить. Наоборот, будем говорить об этом, чтобы все время напоминать о его преступлениях и навсегда внушить людям ужас перед королями!»
Однако он признает, что Людовик XVI «держался стойко до последней минуты. Умирая, он заявил, что когда-нибудь его сын станет королем и отомстит за него, учинив все то зло, которое он не смог сделать сам».
И в заключение папаша Дюшен не забывает упомянуть: «…его жена и ихний паршивец-сынок еще живы; не будет вам покоя до тех пор, пока не отправите их за ним следом!»
~ ~ ~
По прошествии двух недель после смерти Людовика XVI Франсуаза Эбер произвела на свет дочь. Для Эбера это стало разочарованием, впрочем, не помешавшим ему дать новорожденной пышное двойное имя Виржиния-Сципион.
Однако он утешался: «Когда короли женились или когда в их семействе рождались, порой в результате супружеских измен, новые волчата — каждый раз начинался адский переполох. В этот день его величество соизволял появиться перед народом, которому швырял колбасу, сардельки и немного жалких грошей. Несчастные санкюлоты дрались и таскали друг друга за волосы, чтобы урвать свою часть добычи. На перекрестках разливали дрянное вино, и пьяницы спешили туда, толкались, падали, калечились. На этих разгульных празднествах каждый раз гибло множество людей, но сети святого Клода[11] были отменены, и официально упоминались только те, кого Байи и Лафайет зарезали на Марсовом поле…»
Подразумевалось, что если все былые привилегии упразднены, восхищение народа, прежде направленное на короля и его наследника, теперь должно перейти на Эбера и его потомство.
Увы, появление на свет маленькой Виржинии-Сципион было встречено гробовым молчанием народа. Некогда Эбер дал клятву, что его первенец родится в стране без короля. Но не ожидала ли втайне вся Франция восстановления монархии? Не оставался ли по-прежнему в Тампле волчонок, требующий называть себя Людовиком XVII?
Еще не вся работа была завершена.
Эбер и его жена отправили новорожденную с кормилицей в деревню. Теперь руки у них были свободны, и они могли заняться другим ребенком — тем, который был все еще жив и однажды мог стать королем Франции.
Людовик XVII, как некоторые его уже называли, превратился в объект всеобщих притязаний. Папаша Дюшен замечает «разных подозрительных типов, которые шляются вокруг Тампля, изучая внутренние строения и окрестности; ясно, что не просто так». Помимо барона Батца и графа Ферзена, наиболее серьезную опасность в глазах Эбера представляют… сами революционеры, которых он подозревает в том, что те стремятся выкрасть юного короля и стать его опекунами. «Государственные деятели объявят вам, что королевская власть — единственное лекарство; они собираются выпустить на свободу маленького ублюдка из Тампля, и с ним — тысячи мерзавцев, которые заполонят весь Париж с криками „Да здравствует Людовик XVII!“; лучшие патриоты будут уничтожены, а негодяи, устроившие контрреволюцию, войдут во власть и будут править от имени волчонка». Эбер сознает это тем лучше, что и сам строит подобные планы. Когда он обвиняет жирондистов в том, что они хотят похитить маленького короля, то невольно разоблачает тем самым собственный умысел; когда обвиняет своих былых друзей в попытке реставрации монархии — наказывает себя за то, что сам не попытался сделать это раньше них. Словом, он впадает в безумие.
Одна из наиболее сложных вещей для историков — четко обозначить действия того или иного персонажа как следствие безумия. Историк, который объявляет короля или какого-либо политического деятеля безумным, всегда подозревается в том, что выбирает самое легкое объяснение, поскольку ему недостает более серьезных аргументов. Исторический материализм вообще не оставляет места для безумия — эту тему историки вынуждены передавать драматургам. Но и те справляются немногим лучше: Макбет, Калигула, Убу, Артуро Уи — все это карикатуры, представляющиеся не столько историческими персонажами, сколько результатом безумия самих драматургов. Тем не менее Эбер поистине безумен: он одновременно хочет уничтожить «волчонка» и держать его при себе в качестве заложника, покончить с монархией и стать регентом при короле.
