Но даже Гонкуры не знали обо всех гранях таланта Эбера, ибо тот выдумал нечто сильнее папаши Дюшена — мамашу Дюшен. Это осталось для них тайной, подумал Анри, дрожа от холода в ледяном зале подсобного фонда Национальной библиотеки.

7 мая 1795 года доктор Дезо во второй раз навестил Людовика XVII.

Мальчик сделал порывистое движение, словно собираясь приподняться, но это потребовало от него слишком много усилий, и он снова откинулся на подушку, протянув руку к доктору, который мягко упрекнул его в том, что он не выпил лекарство. Затем врач принялся растирать опухоли на локтях и коленях ребенка. Тот не сопротивлялся.

— Мама сказала, что все спокойно, и что мы могли бы убежать через парк. Я бы хотел убежать… Но теперь я знаю, что это невозможно, папа был прав, мы здесь заперты навсегда. В парке Сен-Клу повсюду были цветы… однажды утром я собирал букет для мамы, а ноготки рвать не стал и сказал: не надо, у мамы их и без того хватает…[9] Вы засмеялись, аббат… и Полина тоже, все смеялись, кроме Марии-Терезы, которая ничего не поняла. Вы меня учили, как называются цветы, я помню, что подсолнечник по-латыни solsequia, «тот, кто следит за солнцем»… а те, у кого заботы, следят за солнцем?.. Мама-королева часто смотрела в небо, она хотела уйти в парк, чтобы убежать… Однажды — уже не помню, во сне это было или наяву, — я был в парке, вместе с Полиной, и чтобы вам показать, что я не боюсь, полез в кусты ежевики. Вы закричали: «Осторожнее, месье, осторожнее!» — и остановили меня… Это было на самом деле?

— Да, возможно.

— И что я тогда сказал?

— Не знаю, дитя мое…

— Ну как же так! Ведь у вас такая хорошая память! «Тернистые пути ведут к славе!» Каждый раз, когда вы хотели меня разбранить, я отвечал вам словами из какой-нибудь басни месье Лафонтена, и вы меня прощали. Вы были очень хорошим другом, аббат. Моим единственным другом. Маме вы не очень нравились, но я всегда вас любил. Мама узнала про то, что я лазил в ежевичные кусты. Ей рассказала эта ябеда, Мария-Тереза… Я сказал маме, что собрался на войну за наше освобождение… «Довольствуйтесь тем, что вам можно бегать и играть», — сказала она. И тогда вы мне сказали, чтобы я попросил у мамы прощения. Вы это помните, аббат?

— Да, конечно.

— Я никогда в жизни ни у кого не просил прощения. Никогда. Я предпочитал, чтобы меня наказали, лишили всего. А сказать «Простите» я не мог. Но вы настаивали. Мама сказала: «У вас не получится его заставить». Тогда вы сказали: «Ну, смелее, месье!» Мама улыбнулась. Мне не понравилась эта улыбка, я не хотел, чтобы она так улыбалась, и тогда я попросил у нее прощения. Так и сказал: «Прости меня, мама». После этого она меня разлюбила. И я тоже ее разлюбил. Я больше не хотел, чтобы она меня целовала и носила на руках. Когда нас отправили в Тампль, она снова стала меня любить, как прежде, в Версале. В Версале она меня любила больше, чем моего брата и сестру. А в Тюильри стала ревновать — мной все восхищались, а ей доставались одни оскорбления.

После полусотни номеров «Папаши Дюшена» Эберу все еще приходилось бороться с конкурентами, но он оказался самым сильным из всех. Он выпускал два номера в неделю, привлекал сотрудников, зарабатывал деньги, одевался с иголочки, покупал новую мебель и обдумывал новые проекты. Одновременно с ним тетки короля тоже лелеяли свой проект, один-единственный: сбежать за границу. По крайней мере, в Париже прошел такой слух. Эбер моментально отреагировал, вложив в уста папаши Дюшена угрожающее высказывание: «Никуда вы не уедете, мать вашу!» Но они все равно уехали. Так что же, речи папаши Дюшена ничего не значат?! И вот он снова впадает в ярость, мысленно уже идя во главе парижских отрядов, собирающихся помешать бегству королевского семейства.

26 февраля 1791 года он адресует королеве «свои соображения насчет тех говнюков, что советуют ей уехать за границу и увезти с собой дофина: „Раскройте ваши уши, огромные, как ворота, и слушайте хорошенько. Они уже готовят, — слышите меня? — готовят другого ребенка, такого же мелкого засранца, смазливого и как две капли воды похожего на дофина, чтоб посадить его на дофинское место!“».

Не стали ли эти слова источником всех вымыслов о таинственной подмене, которые вплетались в историю Людовика XVII, словно сорняки, на протяжении двух веков?

«Вы хотите, как говорят, похитить маленького дофина, возлюбленное дитя всей нации, и оставить нам другого ребенка вместо него, в точности на него похожего. Но чему послужит эта хитрость? Мы будем ценить того, кто останется с отцом, мы будем защищать его до последней капли крови, и мы также будем иметь полное право заявить, что вы увезли с собой какого-то мелкого ублюдка, чтобы легче перенести отсутствие вашего настоящего сына возле себя, — а настоящий остался с нами. И хороши же вы тогда будете с вашим ублюдком! <… >

Но кто вам сказал, что Учредительное собрание не разрешает разводов? Что мы не сможем найти нашему славному толстяку-королю порядочную жену вместо вас, которая будет думать так же, как и он, которая станет настоящей королевой свободного народа?»

Между тем как Учредительное собрание обсуждало участь королевских теток, задержанных в Арне-ле-Дюк, в предместье Сен-Антуан вспыхнуло восстание. Революция возвращалась, санкюлоты снова собирались на штурм Бастилии, которую некогда не успели взять. Увидев любую преграду, они тотчас же бросались ее разрушать.

В Тюильри собрались примерно четыреста аристократов, чтобы защитить короля и его семью. Но единственным их оружием были кинжалы — Лафайет, окончательно предавший свой лагерь, приказал разоружить дворян. В конце этой бурной, заполненной событиями недели стиль Эбера завершил свою метаморфозу: из смешного он стал угрожающим. Впервые папаша Дюшен потребовал смерти: он захотел, чтобы повесили принца Конде, предводителя эмигрантов. Он захотел увидеть принца «босым, с непокрытой головой, в одной рубашке, с веревкой на шее, идущим к могиле, чтобы закончить свою гнусную жизнь так же, как покойный фавр».

Всего за три месяца газетный щелкопер превратился в политика. Опьяненный могуществом своих слов, он становился все более кровожадным:

«Все те сволочи, которые его сопровождали, мечтающие устроить себе праздник по возвращении: жечь наши дома, насиловать наших жен и дочерей и убивать всех порядочных граждан, — все эти висельники, этот подлый сброд в синих, красных и зеленых лентах, эти королевские прихвостни и их шлюхи подвергнутся той же участи; Бурбон, его сын, и герцог Энгиенский, его внук, будут при этом присутствовать. Это зрелище послужит им великим и страшным уроком и навсегда излечит их от желания строить заговоры против своей страны».

Мы видели, как Эбер забрал Франсуазу Гупиль из монастыря, где она провела полгода. Эта замечательная женщина принесла ему в приданое наследство своих родителей, а также все, что оставил ей бывший покровитель-аристократ. Кроме того, она получила из кассы Национального достояния ренту в семьсот ливров — как освобожденная от церковного гнета монахиня. Если безбожная нация была жестока к священникам, то заблудшие души она вознаграждала со всей щедростью.

Миновав сверкающий зенит своей славы, Революция разрушила все возможности прогресса на десятки лет вперед. Речи о свободе стали основным производством и последним национальным богатством. На вершине этого невиданного прежде общественного устройства обосновалась новая элита, состоявшая из председателей секций, депутатов и журналистов, которые творили и восхваляли Революцию, главный двигатель социального лифта, вознесшего их наверх. Некоторые из них, самые амбициозные, создавали легенды своего восхождения к власти, которые печатались в газетах. Среди этих персонажей Эбер был еще не самым заметным.

Франсуаза верила в него, как в доброго Боженьку в детстве. Революция представлялась ей чем-то вроде библейских страстей в современной обстановке. Она записалась в женский клуб, благодаря чему стала поставщиком ценной информации для Эбера: она приносила новые анекдоты и слухи, которые становились основой для гневных или шутливых речей папаши Дюшена.