То, что ты здесь видишь, это полное противоречие россказням историков о рабстве и эксплуатации человека человеком, о страданиях французского крестьянства при старом режиме. Да что они знают об этом крестьянстве, о сельских ремесленниках?! Они хоть раз держали в руках вот такое кружево?
Оно — словно осязаемая история. Оно рассказывает о нежности человеческих существ, о страстной любви сельских девочек к платьям городских и придворных дам. Кружева — это гордость, вплетенная в ткань их крошечными пальчиками, это сияние в глазах, которые они себе портили, чтобы создавать эти чудеса…
Мне понадобилось изучить историю жизни Людовика XVII, чтобы понять: когда смотришь на это кружево, словно видишь социальную ткань Франции, где тонкая, почти невидимая нить мистически связывает крестьянку из Алансона с королевой Франции.
Чтобы устроить революцию, достаточно взять кружевную ленту, пощупать ее, понюхать, понять, что она собой представляет, — а потом зубами разорвать ее. Разрыв социальной ткани это и есть революция.
Вот эта гравюра изображает мастерскую мадам Да Перрьер. У нее работали десятки кружевниц в возрасте от четырех до двенадцати лет. Их изделия пользовались успехом, но по-настоящему еще не вошли в моду — видимо, считались грубоватыми, а узоры — наивными, или, напротив, недостаточно «народными», кто знает. Но так или иначе, королевский двор принципиально не одевался во Франции — в Италии, в Голландии, но только не во Франции. А кружева, конечно же, допускались только венецианские. Венецианские или никакие. Ты был в Венеции?
— Да.
— Случайно не заходил в магазин кружев, тот, который у входа на площадь Святого Марка, под аркадами? «Джезурум»? Безобразный магазин, очень туристический. Кружево машинное, разумеется. Такое можно штамповать километрами за короткий срок и потом продавать на каждом углу. А кружево должно быть редким. И не слишком заметным на одежде — хорошо, если кружевная оторочка наполовину скрыта оборками по всей длине юбки.
Венеция столетиями царила безраздельно на рынке кружев. Вплоть до того момента, как Людовик XIV назначил Кольбера сюринтендантом французского королевства. Кольбер был сыном суконщика, как святой Франциск Ассизский. Его взгляд на экономику был прост: Франция должна была выйти из кризиса, потребляя и экспортируя французские товары. Итак, он установил новые налоги на ввоз, дабы сократить импорт, что было глупостью, но также открыл ряд государственных мануфактур, что оказалось замечательной идеей. Теперь все стали производить во Франции: мебель, ковры, фарфор. Что касается кружева, то, поскольку венецианское было по-прежнему в моде, Кольбер приказал захватить в плен четыре сотни венецианских кружевниц и перевезти их в Бове, Валансьен и Алансон.
Правительство Венеции едва не объявило Франции войну, но, как всегда случалось со Светлейшей (и богатейшей) Республикой[2], щедрая плата золотом решила дело. Итак, венецианские кружевницы теперь занимались своим ремеслом в разных концах Франции. В Алансоне они встретились с кружевницами мадам Ла Перрьер, и в результате стали появляться воистину шедевры кружевного искусства. Вначале алансонское кружево представляло собой плетение из широких шестиугольников с расходившимися из каждого угла тонкими лучами; к концу XVII века эти шестиугольники стали уже, потом превратились в круги, а прямые лучи сменились завитками. Вот тогда алансонские кружева сделались неподражаемыми. После смерти мадам Ла Перрьер ее мастерские продолжали работать, кружевницы придумывали все новые и новые узоры: звезды, ромбовидные лепестки, зигзаги, «обманки» — это требовало все большего умения, тонкости, виртуозности. Слава об алансонских кружевницах распространилась по всей Европе, и каждый сантиметр их работы стоил баснословных денег. Экономическое чудо преобразило город — он разросся, разбогател и теперь привлекал и других ремесленников, особенно тех, что изготавливали модные товары: портных, шляпников, обувщиков, но больше всего — ювелиров. Именно в это время Жак Эбер, владелец ювелирной мастерской в Гренобле, решил уехать из родного города и обосноваться в Алансоне, превратившемся в Мекку французской роскоши.
Жак Эбер был дедом Жака-Рене. В 1685 году он открыл в Алансоне мастерскую, смежную с небольшой лавкой. Дела у него пошли так хорошо, что вскоре он открыл вторую лавку — уже на самой шикарной улице города. После его смерти в 1725 году его старший сын, которого тоже звали Жак, должен был бы унаследовать дело отца — но ювелирное искусство его не интересовало. Чего он хотел, так это власти. Свою политическую карьеру он начал как помощник мэра, эшевен, как тогда называлась эта должность. По прошествии тридцати лет он стал главным судьей торгового суда — как мы сейчас сказали бы, председателем коммерческой палаты. Иначе говоря, первым среди отцов города, богатейшего во всем регионе. Все богачи и знатные люди Нормандии стекались в его дом: торговцы, королевские чиновники; даже сам епископ Каенский нанес ему визит, и Жак Эбер был назначен на должность казначея Сан-Леонар, главного церковного прихода в Алансоне.
На дворе — эпоха Людовика XV, которого Жак Эбер ненавидит. Он ставит королю в вину потерю колоний, упадок армии и почти полное исчезновение флота. По сути, он упрекает его в неумении править, в сползании в пучину порока. 5 января 1757 года он узнает, что некто Дамьен ранил короля кинжалом. Казалось, что смерть монарха вопрос нескольких часов, в крайнем случае, дней. Время тянулось медленно, но король был все еще жив. Жак Эбер от всей души надеялся, что с восшествием на престол Людовика Фердинанда Франция возродится и все былые бедствия — расточительство, взяточничество, войны — сами собой закончатся. Эта блестящая перспектива вновь вызвала у шестидесятичетырехлетнего Жака Эбера желание иметь детей, и теперь каждый вечер, сразу после ужина, он уводил жену в спальню и прилагал все старания к тому, чтобы она забеременела. Первая жена не смогла подарить ему наследника, вторая родила девочку, умершую вскоре после рождения. Он не желал верить в дурную судьбу — он хотел сына. Так появился на свет Жак-Рене Эбер; один из главных головорезов Французской революции был обязан своим рождением убийце короля. Но Людовик XV не умер — рана оказалась не опаснее булавочного укола, как сказал Вольтер, и порочный монарх лишь воспользовался ею, чтобы сокрушить своих врагов.
Он вызвал исповедника и попросил соборования, что и было проделано в пять или шесть приемов. Затем потребовал к себе дофина и велел ему председательствовать в суде над преступником. Парижский парламент приговорил Дамьена к публичному покаянию перед главным входом в Парижский собор, куда его привезли на двухколесной телеге, в одной рубашке, с зажженной двухфунтовой[3] свечой в руках. Стоя на коленях, он объявил, что совершил отвратительное и гнусное деяние, сходное с отцеубийством, ранив короля в правый бок, за что он просит прощения у Бога, Короля и Правосудия. Потом на той же самой телеге он был отвезен на Гревскую площадь, где уже воздвигли эшафот. Правую руку Дамьена, сжимавшую нож, которым преступник нанес удар, сожгли на медленном огне. Раскаленным железом ему истерзали грудь, руки и ноги и в раны залили расплавленный свинец, кипящее масло, смолу, воск и серу. Затем его тело было разорвано на части четырьмя лошадьми. Останки казненного Дамьена сожгли, и пепел был развеян по ветру.
Эта жестокая казнь дискредитировала короля. Людовик Возлюбленный превратился в Людовика-Тирана.
С тех пор каждый год 28 марта семья Эберов поминала казненного Дамьена. Все собирались за столом, и, когда приносили жаркое, старый Эбер говорил, занося над блюдом нож: «Эх, Дамьен, тебе бы ударить посильней! Или взять нож подлиннее!» И, подкрепляя слова жестом, вонзал нож в мясо, словно в сердце ненавистного монарха, — на глазах жены, двух дочерей и сына.
— От твоего рассказа у меня проснулся аппетит, — заметил Мартен.
