– Короче, так, говнопродавец, – сверля кукусика на малых оборотах исподлобья, толкнул Нагульнов, – сейчас поешь мне быстро всё про своих сбытчиков – я даже тебе скажу про кого. Амоев и Дзагаев – пароли, явки, адреса, где будут оба этой ночью.

– Да ты чего? Я чистый шел, пустой. Это он мне подки… – мотая головой и лыбясь полоумно, кукусик стал отбрехиваться жалко и захлебнулся, ойкнул от тяжелого удара по затылку.

– Ты что-то недовсасываешь, глист, – сказал майор без выражения; давить таких совсем неинтересно было. – На срок ты все, уже пошел, за сбыт. Вопрос один – ты хочешь жить непокалеченным? Амоев и Дзагаев, ну!

– Не знаю таких, не знаю. Себе, себе брал… у Билана. Сам, сам всю жизнь ищу, где у кого… – заныл кукусик и получил пудовым кулаком по темени.

– Еще раз скажешь «свой», «себе» – башку пробьем и скажем, так и было. Сдашь мне этих двух – доживешь до суда.

– Стой, стой, подожди, я могу заплатить.

Чума схватил уебка за загривок и что есть силы трахнул головой об стол. Рывком поднял – лоб рассечен, нос перебит, обильно льется юшка.

– Слышь, чмо, я кто тебе? Патрульный? Участковый? Да у тебя грамм сто должно в день уходить, чтобы мне заплатить. Расстегни ему руки, пусть морду утрет. Где должен встретиться с Амоевым сегодня, где эта улица, где этот дом?

– У зоомагазина на Красно… богатырской, – захлюпал кукусик, потек. – Там он всегда стоит, за домом, за высоткой.

– Теперь Дзагаев где, Дзагаев?

– Такого имени не знаю, – заныл ублюдок, утирая кровавые сопли.

– Да ну? А Сулеймана, Беса знаешь? Мы. Все. Знаем, – раздельно, будто гвозди забивая, вколотил Нагульнов. – Что эта тварь снабжает полрайона, что все вы – ты, твой брат Хасан, Артурчик, Шило, Дохлый – говно берете у него, бодяжите и продаете чеки через форточку.

– Да я давно уже с ним дела не имею.

– Да ну? – протянул Железяка с родительской укоризной. – Откуда ж столько геры у тебя в холодильнике? Литровая банка – твой личный заход? Кому ты втираешь, Еблоев? «Давно». По жизни от него банкуешь. Провалы в памяти? Придется применить резиновый универсальный вспоминатель. Надеюсь, принцип действия не надо объяснять? Засунем тебе в жопу по самую веревочку.

– Не надо! – со сломанным отчаянием лицом взмолился кукусик. – Я честно не знаю, где он. Он осторожный, ты же знаешь. Он сам все время всем звонит.

– Ты ж вроде бы не первый год на улицах, Еблоев, – все должен понимать. Сдашь мне Сулеймана сегодня – получишь, так и быть, два года за хранение и выйдешь через год живой.

– Как сдать? – мелко трясясь, прошелестел говнюк.

– На факте, «как». Конкретно на закупке. Сам позвонишь ему сегодня, скажешь, нужно еще лекарство, срочно, он тебе поверит.

– Да он убьет меня, убьет! Он не дурак, он сразу все прочухает.

– Чума, дай ему телефон. Звони! Он тебя не убьет, потому что я убью тебя раньше.

Восточный округ. Муниципальное образование «Преображенское». Смородиновая ночь. Стальным и золотистым светом запруженные улицы. Панельные дома, высотки с позвоночными столбами, ступеньками и змейками горящих окон, неоновые кляксы вывесок, иллюминации витрин. Дыхание неспящих миллионов. Перемещения товаров в фурах, в контейнерах и ящиках на лапах автокаров, в тележках ручной тяги, в багажниках седанов и карманах граждан.

В темных пятнах пролысин, закопченно-чумазая белая «Хонда» вылизывает светом бордюр и курчавую траву газона по Краснобогатырской, нечетной стороне, подруливает к зоомагазину, сворачивает, чтобы покатиться под уклон между двумя высотками, въезжает во двор, притормаживает…

Чертова дюжина немногословных крепких мужиков встает из-за столов и с подоконников, привычным телодвижением лязгает затворами, вставляет в рукоять обойму, кладет в карманы пары запасных, патрон в стволе… приносят и бросают на столы, как скатки матрацев на нижние полки, короткие «броники»; воображаемая спичка еще не укусила пальцы, и все уже нагружены, разгружены, застегнуты.

2-я Бухвостова. Дом десять, четвертый подъезд. Квартира сто четыре. Стальная дверь, помимо двух врезных замков, еще амбарные запоры. Зашторенные окна. Лаборатория на кухне. Работа с раствором. С экстрактом опия, который парят в герметичной емкости и, пропуская через змеевик наружу, получают героин. Большая комната. Весы аптекарские. Работа с сыпучими грузами. Фасуют двое. Вдруг трель звонка морозом продирает до костей. «Глянь, кто там, только осторожно». Один – хозяин, весь в татуировках, с руками в кельтской вязи, с чешуйчатым китайским драконом на плече – крадется беззвучно, сноровисто к двери. Приник к глазку – качается бессмысленная ряха белобрысого ублюдка, почти впритык к двери, закрыла весь обзор. Черты размазались, на морде – пьяное блаженство, гримаса долгожданного освобождения от тяжести в паху и жжения в канале. «Дракон», взъярившись, дергает засов, хрустит замком, толкает дверь:

– Ты че, алкаш? Где больше поссать не нашел?

Ствол упирается в висок:

– Замри в анабиозе!

Острый удар по темени заставил обвалиться на колени и рухнуть вниз лицом, через распростертое тело внутрь хлынули туши, ботинки и бритые головы.

– Лежать всем! Мордой вниз! Лежать, сказал, тварь! – гвоздить, и опрокидывать, и каждое мгновение ждать дуплета из дробовика, удара в бок ножом из-за очередного поворота захламленного коленчатого, сука, коридора.

Электрозаводская улица. Плешивый парень, плотный, крепко сбитый, кровь с молоком, в модном «принтованном» рванье, сидит на капоте вишневого седана «Шевроле», мигает во тьме сигаретным зрачком, в лице – расслабленность и безучастность, проворные рысьи глаза работают снайперски точно; два топтуна фланируют по длинному периметру двора и держат в поле зрения дороги, гаражи, подъездные двери, готовы дать маяк экранчиком мобильного; вон подъезжает Сыч, его «восьмерка» цвета баклажан, все чисто, молодняк на лавочках гогочет и посасывает пиво; Сыч подползает и равняется; плешивый, просканировав пространство, привычно-хищно сделав дюжину мгновенных фотографий, бросает плотный сверточек на заднее сиденье. Все, отъезжай, исчез… Вдруг ломовым налетом откуда-то из тьмы, из пустоты врывается во двор огромное, слепящее – взбесившиеся тонны ревущего мотора, железа, радиаторной решетки… подбит, закручен налетевшим шквалом прошедшего в каком-то полуметре поезда; поднялся на колени, пустой, с отнявшимся рассудком… шквал сдал назад, водила поравнялся, тряхнул ручищей коротко – железное кольцо схватило правое запястье, второй браслет защелкнулся на ручке водительской двери. Наручник врезался, суставы затрещали, плешивого Фому поволокло коленями и локтем по асфальту.

– Пусти! Пу-у-усти! У-у-у-у, су-ука-а-а! Рука, ру-ка-а-а!.. Пусти, прошу, пусти-и-и… останови-и-ись!.. – ревел Фома от режущей и рвущей боли, в кровь обдираемый, соломеннонабитый, подхваченный избыточной тягой почти что трехсотсильного мотора.

– Твой сбытчик, рангом выше, – сквозь ровный гул движка влепил ему морозный голос свыше, неотделимый от трех сотен лошадиных сил, от впившейся в запястье острой стали, от страшной безразличной силы, вылущивавшей руку у Фомы в плече. – Сбытчика мне, сбытчика. Или порву, тварь, надвое.

– Скажу, я все скажу, пу-у-сти-и-и-и!..

Михо припал к глазку, оглядывая в выпуклую линзу лестничную клетку и – высоко и глубоко – пролеты: чисто. С плотно набитой нейлоновой сумчонкой скользнул наружу, тихо притворил входную дверь. На всякий случай выглянул в окно – Прокладка с замедлением материализовался на своем посту, переминаясь судорожно, мерзня. Михо спустился, нажал на кнопку домофона и двинулся сосредоточенно, сторожко через двор – всего-то надо было пройти полсотни метров до автобусной, встать под стеклянным козырьком и бросить на скамейку сумку, дождаться маршрутки, с пустыми руками вскочить – Арчил заберет как ни в чем не бывало бодяжить и разбрасывать товар… район стал стремный, надо бы сменить… дойти и кинуть сумку, все… у Мурадели дрогнула спина, и не умом – нутром мгновенно понял: взяли.