– Закрыта клиника, мужчина. – Ладонь уверенного чоповца уперлась майору в плечо. – Мужчина! Клиника! Закрыта!

– Ты слышишь, тварь, мне Машка подарила. – Нагульнов повторил и заломил дебилу руку, рванул, вылущивая с хрустом, естественным телодвижением, без злобы и без наслаждения… наверное, для того уже, чтоб заглушить тоску по недоступным чистоте и правде, которые проворно клокотали в жилах его большого взрослого ребенка.

– Не понимаю, нет, не понимаю. – Самылин сквозь зубы цедил. – Ну, хорошо, убей – за деньги, за кусок, за собственную жизнь, чтоб самому дышать… все это еще можно… Но чтоб вот так… она ж не сразу, она ж еще жила, ее еще могли… в больницу можно было… пока не поздно что-то сделать… мне эта тварь созналась…

– С такой нежной психикой, дружок, до пенсии ты вряд ли доживешь, – предупредил Нагульнов, выкручивая руль, подруливая к длинной панельной девятиэтажке, ступенчато светившей окнами во мраке. – Имей в виду: и года не пройдет, а может быть, и месяца, как тебя дернут, брат, на нестандартный вызов, и будешь на помойке описывать ты труп новорожденного младенца, потом искать его мамашу, которой этот новорожденный червяк мешал бухать и трахаться, найдешь, заглянешь ей в глаза и ничего в них не увидишь – не то что проблеска сознания, но даже зверского инстинкта… сплошную пустоту. Конкретно с нарезки сбивает. Так вот, предупреждаю, чтоб тебя не переклинило, хотя тебя, конечно, переклинит… Так, Игоряш, давай-ка пересядь за руль. Вон видишь черных на «девятке»? По ходу, наша клиентура. Если я выхожу не один, отзвонюсь – будь готов обеспечить прикрытие.

Нагульнов слез с водительского места, взлетел на крыльцо, подгадав к возвращению жилички, которая, косясь, магнитом отомкнула дверь, и двинулся следом за нею в подъезд, вцепившись в дверь и напугав овцу до полусмерти. Двухсотая квартира, двести первая, за общей железной дверью общий коридор; он позвонил – долго никто не шел, не лязгал, не хрустел замками, пока наконец в глубине не зашуршало настороженное, легкое…

– Кто? – проныл женский голос так, будто мучила зубная боль.

– Светлана Борисовна, это Степан. Я вам звонил – насчет квартиры.

Замок залязгал – жена Зимородкова с распухшим, изрытым слезами лицом нестойко, ломко замерла в дверях, держась за ворот банного халата, как за ослабленную виселичную петлю. Сейчас сползет по косяку, казалось, бессильно повалившись на колени. Попятилась, впуская.

Нагульнов втолкнулся в пенал – велосипед «Орленок», плетеные корзины, хулахуп – двинулся дальше, за порог, в трехкомнатную малогабаритную, подобие евроремонта, чисто, гладко.

– Где муж? – спросил он поскорее маленькую Зимородкову, едва загнал ее своим прямолинейным движением на кухню.

Та отшатнулась, покачнулась, будто метнулась убежать, но сразу запуталась, будто стреноженная.

– Вы кто? Что вы хотите от меня? Что вам еще?.. Мы все, что могли… вы добились… мы продаем квартиру, вы же знаете… Зачем вы?.. ребенок же спит. Уходите, ну, будьте же вы человеком!

– Тпру, Маша, я Дубровский. Майор Нагульнов, уголовный розыск, – тряхнул он удостоверением перед распухшей багровеющей трясущейся мордочкой.

– Что вам надо теперь? Давайте так, мы никуда не заявляли, нам ничего от вас не надо. Если б я только знала, что все будет так!

– То никогда бы с заявлением в ментовку не пришла, – закончил Нагульнов и рявкнул: – Послушай, кончай мне тут «надо – не надо». Где муж?!

– Уйдите, – прошипела она измученно. – Мужа нет. Уехал. Сказал, найдет деньги. Он ничего не скажет, слышите?.. и я – ни на суде, нигде.

– Послушай, милая подруга. – Нагульнов подцепил ногой табуретку, сел. – Они вас не отпустят. Его найдут и влепят железякой по затылку. Посмотри из окна – увидишь их под окнами. Придут и займутся тобой. Единственный, кто может тебе помочь на этом свете, – это я. Чтобы они исчезли навсегда из вашей жизни. Из жизни твоего мужчины, из жизни твоего ребенка, – раздельно выговорил он. – Прессуют – я могу помочь. Списать долги, закрыть этих коллекторов надолго. Мужик твой только должен мне помочь – позвонить и назначить им встречу. Дальнейшее – моя забота. Хотите от страха трястись без конца или натурой, может, отработать – ваше право. Отдать все до последнего, остаться с голым задом без своего угла в Москве – так тоже можно, только на хрена? Врубайся, позвони супругу, прямо сейчас, все надо сделать быстро.

– Сбежал. Я не знаю, где он.

– Не важно. Готова позвонить и этим решить свою проблему? Пойдешь на встречу вместе с мужем, в котором вдруг проснулась совесть и он вернулся. Я, я с тобой поеду. Побуду твоим мужем, если ты не возражаешь.

С «Медсервисцентром» все решилось быстро, за ночь: охранники на входе в клинику были уложены мгновенно мордой в пол, под руки взяты менеджер, дежурная администраторша, врач-акушер, две медсестры; в большие две картонные коробки свалена вся свежая документация, открыт был сейф, в котором хранилась выручка «Медсервисцентра» за последнюю неделю, заботливо уложенные стопки оранжевых, зеленых и фиолетовых банкнот у персонала на глазах мгновенно перекочевали в объемистую сумку, которую привез с собой Якут. «А деньги, деньги вы куда?» – «Якут, ты видишь деньги?» – «Какие деньги? Нет». – «Ты слышал, чмо? Тебе, похоже, просто показалось». Потом Вощанов сбегал в близлежащий банк, чьи камеры слежения выходили на черный выход абортария; начальник службы безопасности, взглянув в нутро раскрытых красных корочек, с охотой прокрутил видеозапись: два человека, пригибаясь, выволакивают нечто, похожее на человеческое тело, и загружают в зев багажника; все видно – лица, номера…

В отделе Игорь так избил врача Касьянова и управляющего филиалом «Медсервисцентра» Самохвалова, что они вывалили все: сердчишко оказалось слабым, и тело девушки упаковали и повезли закапывать неподалеку на Лосином острове, не затеваясь с моргами, решив – чем меньше глаз и соучастников, тем лучше. Самылин, озверев, еще надбавил им дубинкой – насилу оттащили. Избитый Самохвалов пытался торговаться, дошел до сотни тысяч баксов, клялся, что «люди» могут дать еще – ответное молчание было страшным.

Ублюдки показали место; земля вокруг овражка была истоптана; уже светало, когда включили камеру – снимать, как открывается мучное, с гримасой недовольства будто, одновременно детское и стариковское лицо, худые землистые руки и ноги… какие-то испачканные ярко-алым тряпки (парадное пятно средь сумрачного утра, еще не побуревшая, не спекшаяся кровь) напиханы в межножье… Нагульнову вдруг стало страшно на дление кратчайшее: он видел смерть достаточно, строго-значительную, чистую, пристойную и унизительно похабную, любую, но тут другое было, другое знание сообщилось с ясной силой – что он не вечен и не вездесущ, что он не может защитить ребенка своего… однажды, оказавшись в стороне, не рядом, отделенный неведением и расстоянием… вот в эту самую минуту, когда стоит над ямой, он не знает, что происходит с его девочкой; он может все, достаточно, но только в поле зрения, личного охвата… в любом районе города в любой момент может стрястись непоправимое, везде найдутся выродки в погонах или без, свое зверье, свое недолюдье, свои наркуши, просто недоумки… московская жизнь рассыпается на сотни, тысячи отдельных моментов реальности, и каждый – будто черный ящик, в который ты не можешь влезть и все решить своим физическим нажимом, оскалом, рыком, кулаком.

Сознание Железяки, впрочем, было так устроено, что он мгновенно отбраковывал гипотетические страхи и был всегда далек от самоистязания воображением, к которому склонны иные мужья и родители: стоит чуть припоздниться жене или дочери, как тут же встревоженный ум неистощимо начинает изощряться в чудовищных предположениях – разбилась, напилась, напали, ограбили, пырнули, увезли… что с ней? где? ну почему же не идет, не отвечает на звонки, «Алло, Мариш, а Танька от тебя уже ушла? А где? А с кем? Что значит «ты не знаешь»?».