Раковая шейка… Так назывались еще и конфеты типа длинных подушечек, поперечно исчерченных множеством малиново-красных и белых полосок. Вкуса они были изумительного, неповторимого; я их тоже очень любил. Конфет вообще было в магазинах, особенно кондитерских, превеликое множество сортов — от дешевых леденцов "монпасье" до шоколадных "Мишек" и плиток шоколада, упакованных в красивые обертки с забавными рисунками для детей, снабженных к тому ж и стихами детских поэтов.

Эту "аппетитную" главу можно, наверное, продолжать до бесконечности; упомяну лишь забытые многими моими сверстниками, но запомнившиеся мне банки с компотами-вареньями — высокие, но не цилиндрические, а с несколькими плавными вздутиями-служениями, очень красивые (вроде здесь нарисованных); томительно-приторной сладости темно-жемчужное, почти твердое желе рахат-лукума, посыпанного сахарной пудрой; халву нескольких сортов, в специальных банках и без; "венскую сдобу" множества форм и размеров, и так далее.

"Увлечение сладостями" не прошло для меня даром. Еще у маленького у меня начали портиться зубы (впрочем, виною тому мог быть рахит или другие мои хвори), и я был частым пациентом частной зубной врачихи Тамары Борисовны Коган, практиковавшей и жившей там же, по Пушкинской. Я смертельно боялся зубных боров и тем более щипцов, без которых, увы, уже было не обойтись, так как процесс разрушения зубов моих был уже сильно запущен. Какими обманами-уговорами не пользовалась мать, чтобы я оказался в ненавистном мне зубном кресле! И какие страшные проклятия, услышанные мною когда-то на улице, я ни изрыгал Тамаре Борисовне, когда она, бедняга, прикрыв клещи ватой, обещала мне только "помазать лекарством"! Лишь крупная плата матери спасала меня, лупившего с зубного кресла невысокую полную евреечку ногами в живот, от изгнания из ее кабинета.

Такие вот, брат, конфетки…

Торжественным днем был день базарный, когда отец самолично привозил с рынка индейку или связку битых перепелок (до чего они были вкусны жареными!), или громадного судака, который меня интересовал не так с гастрономической, как с анатомической стороны: извлеченный из рыбьего нутра большой тугой двухкамерный пузырь, отливающий радугой, был удивительной и занятной игрушкой.

Ну а в лавках повседневного спроса — "кооперативах" — всегда было навалом всякой недорогой всячины: селедок в бочках, повидла на развес (упругого твердого и более жидкого), бекмеса (густо уваренного виноградного сока, тоже в бочках), ну и всяких там овощей-фруктов.

Труднее было с тканями, или, как тогда говорили, "мануфактурой". За нею выстраивались длиннющие, с квартал, очереди, и то ли для развлечения, то ли действительно для порядка, к очереди нередко подкатывал грузовик, несколько милиционеров загружали его первыми попавшимися им гражданами из очереди, и отвозили далеко за город, где и высаживали. Бедняги вынуждены были тащиться домой пешком… Не хотелось заканчивать это письмо такими неприятными строчками, но так уж вышло, да и из песни слова не выкинешь.

И все же концовку этому письму дам хорошую, тоже документальную. Летом и осенью каждое утро по нашей улице медленно ехали одна за другой тяжело груженые телеги. Сидящий спереди возница-татарин провозглашал на всю улицу "Гарбуз-диня!" Гарбуз-диня! — и на нашем столе появлялся то громадный, холодный, рубиново-красный внутри арбуз, крупные клетки которого с треском лопались между зубами, то дыня — ароматная, желтая или золотая внутри, с одуряюще сладким запахом. Отец предпочитал так называемые персидские дыни — слегка ребристые, с хрустящим мясом оранжевого цвета, которое пахло каким-то нездешним нектаром…

А знаешь, что мне больше-больше всего нравилось? Ни за что не угадаешь: вареная кукуруза, или, как она у нас называлась, пшенка. Примостившиеся на углах улиц старушенции торговали семечками, крупными яблоками (которые, как я подглядел, они полировали до блеска, поплевав на плод и натерев его подолом юбки), и еще пшенкой. Огромные золотые початки, обложенные тряпками, сохранялись горячими; от них шел невообразимо аппетитный влажный дух. Выберешь, у которого крупнее зерна, натрешь его солью, вращая в руке (солонка тут же, у торговки), и вонзаешь зубы в аппетитную распаренную темно-желтую мякоть, ни на что другое на свете не похожую, и обгрызаешь, поворачивая кочерыжку будто на токарном станке, и сладковато-соленые вкусные зерна тают во рту, истекая горячим солоноватым соком…

Не следует, однако, считать, что жизнь симферопольцев тех времен была безмятежна, или же память моя "отсеяла" плохое, оставив лишь хорошее, приправив его вдобавок изрядной порцией романтической дымки и ностальгии. Вовсе нет. Были и грабежи, и изнасилования, и убийства. В нашем доме ночью воры уже выставили стекло и почти было влезли в комнату, как сторож винного склада напротив (Госпитальная площадь была уже застроена и наш Фабричный спуск оказался обычной улочкой), заметил их, пальнул в воздух, и они сбежали.

Заправское жулье не скрывало своей "профессии" даже внешне. Средь бела дня они носили кепки с необычайно длинным козырьком, а тулья (верх) кепки была такой же необычайной длины, как и козырек, так что спереди все это смотрелось плотным двойным валиком. Верх крепился к козырьку одежной кнопкой или пришивался; кепка "надрючивалась" по самые брови или еще ниже; воротник пиджака в любую погоду поднят, шея несколько вдавлена в плечи, обе руки — обязательно в карманах брюк, и обязательно также насвистывание на ходу песенки типа "Мурки".

Брюки у этого "класса" молодежи были по возможности расклешенными — сказывалась морская романтика, близость Севастополя и Балаклавы: всамделишные краснофлотцы в бескозырках с лентами, форменках, тельняшках и клешах были нередкими и в нашем городе, и здешние девицы, само собой, были от них без ума. Но речь сейчас о симферопольских "блатных", точнее, об их штанах. В любом разе штанины должны были спереди скрывать носок обуви, да и сзади тоже, то есть, по меньшей мере, повсюду касаться земли. С "мануфактурой", то есть с тканями, было тогда туго, и изобретательной уличной братии, если не хватало применявшихся моряками фанерных клиньев, вгоняемых в штанины, увлажненные на ночь, — приходилось вшивать в распоротые брючины матерчатые клинья. Хорошо, если они были более-менее подходящего цвета и толщины, что случалось далеко не всегда, особенно у шпаны, что рангом пониже. Подобную процедуру проделал со своими штанами и мой брат Толя, за что был подвергнут сильнейшей выволочке, а штаны приведены в первоначальное состояние, причем его же руками…

Между уличными ребятами одного "микрорайона" (как принято сейчас говорить) и соседних поддерживался негласный мир при полной автономии каждой группы или шайки. Мир, однако, был достаточно хрупким и сугубо временным, чтобы накопить силы для возможных межквартальных побоищ, порой сильнейших. Поскольку таковые происходили хоть редко, но весьма регулярно, подозреваю, что они были заранее спланированными, подготовленными и обстоятельно обговоренными вожаками соседних, а то и дальних группировок.

Жители улиц — обыватели — об этом ничего не знали, и такие сражения заставали их врасплох. Начинались они днем, с громких криков и свиста камней, летевших над головами испуганных прохожих. Обстрел начинался одновременно с двух сторон, широким фронтом — значит, группировки были полностью к тому готовы. Я расскажу здесь более подробно о "дальнобойном" оружии, так как до рукопашных боев в этих уличных сражениях дело, как правило, не доходило.

Простейшее орудие — камень. Уж чего-чего, а камней в предвоенном Симферополе было предостаточно, любых размеров и для любого уличного оружия: город стоит на известняковой скале (это сейчас он залит асфальтом). Кидать далеко и метко камни просто рукой ну просто был обязан каждый пацан, даже "маменькины сыночки" (кстати, это умение не раз мне помогало в дальнейшей жизни в самой различной работе).