Ты спросишь, для чего я пишу это "всем читателям", пообещав не углубляться в экологию. А затем, чтобы сказать: современной науке совершенно неизвестны самцы этого самого крупного кузнечика нашей страны (пардон, "наших" стран), и наукой утверждается, что самки размножаются исключительно партеногенетическим (бесполым) путем. Тогда, в детстве, я этого не знал, и не без усилий отъединил самца дыбки от самки перед тем, как усыпить их обоих хлороформом, как я это делал с крупными насекомыми, а затем препарировать — заменить внутренности ватой, чтобы не было загнивания.

Теперь степную дыбку — по-латыни Saga pedo (сага — прорицательница, колдунья) — можно встретить разве что в Карадагском заповеднике. Несмотря на то, что ученые давно занесли ее в Красные книги РСФСР, УССР и СССР (к слову, "Красных книг" СНГ и т. п., вот увидишь, никогда не издадут), на большей части своего огромного в прошлом ареала "прорицательница" начисто вымерла: ей нужны только нетронутые ковыльно-разнотравные степи, о которых не помнят даже самые древние старожилы.

Это я к тому, что "счастье первооткрывателя" было даровано мне с малых лет, но в случае со "степной колдуньей" я им не воспользовался, потому что никаких Красных книг тогда не было, и Природа еще была более-менее жива (во всяком случае еще при мне в степной части Крыма жили сайгаки и дрофы — видел и тех и других).

— Подымайсь, восьмая дача!

…Прошла неделя. Тоска по дому стала такой мучительной, что я, восьмилетний, тихонько собрал вещички и незаметно выбрался за ограду санатория — как раз к феодосийскому автобусу. А из Феодосии на поезде — домой…

Тубдиспансер. Даже полвека спустя суровый облик здания действовал на меня удручающе…

Мать тряслась в истерике — не из-за того, что я ослушался и прервал "лечение", а потому что сам, без взрослых, пустился в сложную, долгую, и потому, по ее убеждению, опасную поездку. Отец недолго поматерился — но скорее по "дисциплинарному" поводу. Сообщал ли кто в санаторий о моем побеге и были ли оттуда запросы — не имею понятия.

Как бы то ни было — лето мое было спасено, свобода обретена. Но, увы, ненадолго. Настойчивость, с которым моя мать "внедряла" меня в тубдиспансеры и санатории, была поразительной. Как мне надоели частые визиты к доктору Бенклияну, "туберкулезному светилу" тогдашнего Симферополя! Этот лысый добродушный дядечка хорошо меня понимал, гладил по голове, но молчаливо соглашался с матерью насчет средств и способов лечения, которые она ему культурно, но необычайно настойчиво навязывала. Каждый раз ему передавалось что-то в белом конверте, и смущенный доктор, вздыхая, прикрывал конверт книгой или тихонько сдвигал к уголку стола (подозреваю, что это были деньги).

Отузами и доктором Бенклияном мое "лечение" не ограничилось. Было найдено, на этот раз в самом Симферополе, еще одно детское "исправительно-оздоровительное" заведение, куда я и был, опять насильно, определен — это городской детский дневной туберкулезный санаторий.

Прибывал я туда поутру на трамвае — благо он останавливался напротив проходной санатория. Расписание-режим тут мало чем отличалось от отузского (при "мертвом часе" ты не смел даже приоткрыть глаза), но согревала близость Дома и то, что через пять дней у меня будет Выходной (тогда была рабочая пятидневка), да и спать каждую ночь — дома. Кроме того, персонал был помягче, почеловечней — из пожилых дам (одну из них звали странным именем Пашета Александровна, мы же для себя ее переиначили на Паштету Винегретовну). Территория была маленькой, но ухоженной и красивой, с цветочными клумбами и толстым дубом в углу, с ветвей которого однажды прямо к моим ногам свалились два дерущихся из-за самки огромных жука-оленя. Находку я тщательно замотал в носовой платок и полотенце, и, завязав двойным узлом, спрятал в "свой" ящичек общего шкафа. Увы, кто-то из мальчишек следил за мною и спер жуков из ящика вместе с платком, отчего я сильно горевал.

"Лечение" здесь было почти таким же, как в Отузах, с добавкой разве что "железа" — полстакана слегка горьковатой водицы.

Тут я тоже, в общем-то, тосковал о потерянном зря времени — а меня так тянуло познавать Природу, мастерить, лазать по скалам, играть с соседскими мальчишками! Счастливейшим из дней был выходной — но ждать его приходилось целых пять дней, и он так быстро пролетал! Так у меня было испорчено — а как еще назвать это полузаточение? — три летних каникулярных сезона (я уже был школьником).

…Вечером за мной приезжал обычно брат Толя, изредка — сама мать. Несмотря на то, что я, как уже писал тебе, отлично колесил по городу на трамваях, без прибывших взрослых из этого учреждения детей не выпускали, оставляя ночевать с группой иногородних, где были даже детишки-ленинградцы.

Уйти за пределы санаторской территории было невозможно: калитка с высокой чугунной решеткой у проходной была надежно заперта на большущий замок.

Не более чем в километре от нашего дома, между татарской частью Симферополя (Ак-Мечетью) и вершиной Петровской балки находилось удивительное поселение, подобного которому, наверное, никогда нигде не было и не будет — Цыганская слободка.

Цыган многие считают людьми, не любящими трудиться — спекулянтами, гадалками, в недавнем прошлом — конокрадами, и, непременно, кочевниками (раньше — на телегах, позже — на поездах и самолетах). Жители же Цыганской слободки являли прямую противоположность всем этим характеристикам.

Прежде всего, они были оседлым народом. Строения их не отличались изяществом, и было в них что-то "цыганско-шатровое", но все-таки эти разномастные хибары из глины, случайных досок, бутового камня были, в отличие от шатров, "недвижимостью", и служили их хозяевам по многу лет. Халупы эти отстояли друг от друга на разных, в основном больших, расстояниях, образуя некоторое подобие очень широких, кривых, но все же то ли площадей, то ли улиц. Дворов как таковых при этих жилищах не было; на кольях и жердях висела посуда, конская сбруя, разноцветная рухлядь. То тут, то там дымились подобия печек, тоже очень разномастных, или же просто "цыганские" костры. Здесь же, на широких зеленых лужайках "улиц" паслись стреноженные лошади, бродили добродушные псы, играли многочисленные ребятишки — смуглые, грязные и непривычно жизнерадостные. Все они, как правило, были босы, а младшие — вовсе нагишом.

Здесь было несколько кузниц, пышущих жаром, откуда неслись звонкие удары молотков и глухие тяжкие звуки кувалд. Глубоко вздыхали меха, втягивающие воздух, а потом с силой выдувающие его в жар топки, где разогревалась заготовка подковы или другая железяка, чтобы потом, когда она станет сияюще-яркой и мягкой как воск, молодой кучерявый цыган вытащит ее из огненного чрева печи длинными тяжелыми клещами, положит на прикрепленную к широкому чурбаку наковальню — похожую на ту, что в отцовской мастерской, но вдвое большую, а старый седовласый с черным от гари лицом цыган стукнет дважды по заготовке молотком с тем, чтобы именно сюда через секунду опустилась тяжелая кувалда, вознесенная вверх молодым, с выпуклыми блестящими от пота мышцами, кузнецом, и брызнут из-под нее, уже сплюснутой, искры; легкий поворот щипцов, два несильных "указующих" удара молотком, и уханье тяжкой кувалды с расплющенными от давней работы торцами.

Это был тяжкий, изнурительный труд, но плоды его были не только очевидны и осязаемы, но увесисты и очень полезны: подковы для лошадей города и окрестностей (а одних лишь рабочих лошадей в двадцатые-тридцатые годы в городе были тысячи; документальная справка: ровно за полвека до этого в Симферополе проживало 39448 человек, лошадей же было 1250, то есть на тридцать человек горожан приходилась одна лошадь), металлические детали для сбруи, бричек, подвод, мажар, линеек, пролеток, повозок (перечень лишь названий конских железяк был бы тут слишком велик); засовы, запоры, петли, крючки для ворот, калиток, сараев, складов, тяжелые амбарные замки. И, конечно же, капитальный и текущий ремонт всех этих устройств и деталей, нужных в каждом хозяйстве.