Наянов тоже молчал. Наконец я собрался с мыслями. Сначала я говорил о своем деле вяло, противным просительным тоном, но потом разошелся, заговорил горячо, искренне, решив: «Скажу все, что думаю. Будь что будет». Я рассказал начальнику, как мучился в Германии, искал работу, про семью, про то, как мне не хочется уходить из экспедиции. Неожиданно Наянов прервал меня:

— Да ладно. Все это я знаю. Савва мне рассказывал. Да и сам я наблюдал за твоей работой, когда ты в канале лихтера таскал. С документами твоими знакомился. Все знаю… — Он замолчал и в раздумье побарабанил пальцами по столу. — Так-так… Карты, значит… — Наянов встал и три раза ударил кулаком в стенку. Через минуту в каюте появился «начальник штаба».

— Вызывали, Федор Васильевич?

— Ты почему капитану «Брусилова» карт не дал?

— Нет готовых комплектов, Федор Васильевич…

— Дай ему запасной комплект с флагмана, а нам подберешь позже.

— Но… Федор Васильевич, разрешите, я вам доложу обстоятельства.

— Ладно-ладно. Все обстоятельства мне известны. Выдайте карты.

«Начальник штаба» изменился в лице.

— Я попрошу на минутку выйти капитана «Брусилова». Извините, пожалуйста.

— Никаких «выйти». Он останется здесь. Принесите ему карты.

— Но я не могу их ему выдать! — с отчаянием воскликнул «начальник штаба».

Глаза Наянова сузились.

— Принесите сюда комплект карт. Понятно? — приказал он.

Кадровик выскочил за дверь. В каюте наступила тишина. Слышалось только тяжелое дыхание Наянова.

Появился «начальник штаба» с рулоном карт в руках.

— Где список? — коротко спросил Наянов. Кадровик протянул ему разграфленный лист.

— Внесите мою фамилию. — Есть внести.

— Где расписаться?

— Вот здесь.

Наянов взял со стола перо и с нажимом поставил свою подпись.

— Давайте карты… Мне, мне давайте… Все в порядке? Можете идти.

Я уже предчувствовал, что произойдет дальше, и огромная радость, благодарность за доверие заполнили мое сердце. Я готов был обнять этого большого человека.

— Видал? — засмеялся начальник экспедиции. — Иначе нельзя. Но и его обвинять не надо. Это не бюрократизм. Порядок такой. На тебе карты. Плавай спокойно.

Я крепко пожал руку начальнику. Все чувства были вложены в это рукопожатие, но я тут же подумал: «Наянов дал мне карты под свою личную ответственность. А что, если его спросят, почему он это сделал, нарушил правила? Спросят такие же люди, каких я встречал, когда искал работу…» И я спросил:

— Федор Васильевич, а не будет у вас неприятностей?

— Не будет, — грубовато ответил Наянов. — Там, где надо, поймут. Я привык верить в людей и отвечаю за тебя своим партийным билетом. Бояться мне не пристало. Я коммунист с тысяча девятьсот двадцатого… Меня и белые в колодце топили, и в тюрьму чуть не посадили, и погибал я не однажды. Пуганый. Вот так…

А вскоре навсегда исчезла мрачная тень замка, и уже не требовалось вмешательства начальника экспедиции для получения карт или ответственных, командировок, можно было возвращаться в пароходство, но я уже привык к новой работе. В общем, все встало на свои места. Этот резервный комплект карт укрепил мою веру в хороших людей. Теперь я был убежден, что хороших все-таки больше.

Отчетливо помню я и первый перегон сормовских буксиров. Тогда эти плоскодонные суденышки с тоненькой обшивкой в четыре миллиметра являлись чудом техники. Баренцево море штормило. Буксирчики заливало и страшно качало. По стеклам нашей рубки потоками стекала вода. Я не мог видеть собственного судна, но хорошо видел соседей и впереди идущих. Жалко накреняясь, они показывали свои красные, выкрашенные свинцовым суриком днища, и казалось, что вот-вот опрокинутся. Было жутковато смотреть на них и чувствовать, что и мы находимся в таком же положении.

На мостик пришла зеленая от морской болезни радистка Паша. Глядя на меня измученными и печальными глазами, она прошептала:

— Капитана к радиотелефону. Начальник…

Не закончив фразы, она перегнулась через обнос мостика. Я не хотел ее смущать, соскользнул по поручням трапа вниз, очутился в радиорубке, взял наушники и микрофон.

— Капитан «Брусилова» слушает. — В наушниках послышался вздох, и на некоторое время все замолкло. Я понял, что начальник ищет в списке капитанов мое имя и фамилию. Потом простуженным голосом сказал: — Привет… — Он назвал меня по имени и отчеству. — Наянов. Ну как дела? Трудно? Ничего, все так идут. Ничего. Скоро Вайгач. Укроемся. Судно в порядке? Вот и хорошо. До встречи.

От этого спокойного голоса мне стало легче. И море показалось не таким бурным. Нужен такой голос в трудную минуту. А когда мы пришли на Вайгач в бухту Варнека, с флагмана передали: «Капитана «Брусилова» к начальнику». На гребной шлюпке я прибыл на судно. Мне совсем не хотелось ехать к начальнику. Разболелось горло, и я очень устал. Все пять суток перехода спал урывками.

Наянов сидел в кресле небритый, усталый, осунувшийся. Он усадил меня напротив себя и сказал:

— Здорово нам давало. Да… Ну, ничего. Дошли. Ты молодец, хорошо держался. Спасибо.

Мне даже спать расхотелось. Сам начальник похвалил. Он знал, как было трудно в эти пять суток, и понял, что надо, необходимо похвалить людей. Я попрощался. Отвалил от борта и заметил, как к флагману идут шлюпки со всех буксиров. Значит, для каждого капитана найдется у начальника доброе слово.

Так рейс за рейсом… Меня назначили флагманским капитаном, а потом капитаном-наставником. Плавали мы с Федором Васильевичем на одном судне, обедали в одной каюте. Жили дружно. Но случались и ссоры. Помню одну из них, когда обычно спокойный и благодушный Наянов разбушевался, кричал, чуть не топал ногами. А получилось вот что. Наш караван из сорока судов стоял у острова Тыртов, что в ста двадцати милях от пролива Вилькицкого. Ожидали ледоколов. Пролив был непроходим. Наконец ледоколы пришли, а с ними атомоход «Ленин». Начались совещания, намечающие план проводки. Капитан ледокола «Белоусов» Татарчук сказал мне при встрече:

— Я считаю, что целесообразно руководить проводкой ваших судов с ледокола. Что, если тебе с Федором Васильевичем перейти на «Белоусов»? Поговори с ним, большое облегчение было бы, а то все решения надо передавать по радиотелефону. То шумы, то непрохождение… А погода ведь не ждет.

— Пожалуй, — согласился я, — спрошу его.

Вернувшись с ледокола, я передал наш разговор с Татарчуком. Надо было видеть лицо и глаза Наянова.

— Если тебе надо, можешь отправляться туда хоть сейчас! А я никуда не пойду, понял? На безопасном ледоколе, конечно, лучше сидеть, чем на наших судах. Можешь идти.

Больше этот вопрос я не поднимал. Ну, не хочет — и не надо. Но, к моему счастью, Наянова вызвал к телефону капитан атомохода «Ленин» Пономарев, флагман проводки, и сказал, что было бы все-таки удобнее, если Наянов со своим штабом перейдет на «Белоусов». Наянов вежливо отказался. Но что с ним было потом! Он позвал меня и кричал, что все эти приглашения на ледокол мои происки, что это я хочу попасть к своим приятелям на «Белоусов», что я не думаю о караване и ищу личных удобств. Чего только он мне не наговорил! Клянусь, я не был виноват! И обиделся за незаслуженный разнос. Обедать в каюту к начальнику я не пошел. На следующий день тоже. На третий день вахтенный матрос сказал, что начальник приказал явиться. Я пришел. Наянов стоял посреди каюты, лицом к двери. Я официально доложил:

— По вашему приказанию явился.

Федор Васильевич посмотрел на меня смеющимися глазами.

— Ну, ладно, ладно. Садись обедать. Скучно мне без тебя. — И улыбнулся своей обаятельной улыбкой. — Садись. Ладно.

Я сразу почувствовал, что ему неловко за свою вспышку, да и я не мог долго сердиться на него. Так и закончилась эта смешная ссора. А в море Лаптевых, когда наш караван был на грани гибели, я понял, отчего Наянов не ушел на ледокол. Он не хотел быть в более безопасной обстановке, чем все наши люди.

Наянов давно мог руководить экспедицией из Москвы, из своего кабинета на улице Куйбышева. Возраст, опыт, заслуги — все позволяло ему это сделать. Но он, человек неуемной энергии, отказался от такой перспективы. Только в море, только вместе с людьми…