— Мы можем жить на квартирах, а паек брать в лагере на три или пять дней.

— Это неудобно. Кто будет заниматься всей этой ерундой? Вешать, выдавать?

— Мы договоримся об этом сами.

— Нет. Переходите в лагерь.

Так и ушли ни с чем. А вопрос серьезный. Запасов у нас почти нет. Правда, хлеб будет. Здесь недалеко есть пекарня. Американцы приказали выдавать нам хлеб. В общем, завтра пойдем опять. Будем добиваться скорейшей отправки. Но в лагерь идти нельзя. Там мы растворимся среди сотен людей, и тогда пиши пропало.

Вечером к нашим домам подкатил грузовик. Из него выскочил веселый негр-солдат и закричал:

— Получайте жратву, ребята! Не так много, но на первое время хватит. Сначала не хотели давать. Благодарите лейтенанта Морроу — смилостивился.

Солдат привез несколько ящиков мясных консервов, сгущенное молоко, бобы в томате и солдатские рационы — обеды и завтраки в картонной стандартной упаковке. Это не решало вопроса, но уже было кое-что.

Вскоре капитаны вновь отправились в комендатуру. Разговаривали там с ними на этот раз иначе. Вероятно, пришли какие-нибудь разъяснения от командования. Нам разрешили брать паек в лагере и обещали отправить в советскую зону «так скоро, как это будет возможно». Просили запастись терпением.

Девятого мая мы узнали, что Германия капитулировала. Война окончилась нашей победой. Немки включали радиоприемники и плакали. Не то от горя, не то от радости. Мы же были горды и счастливы. Ребята нашли разбомбленный подвал, а там уцелевшую и незамеченную американскими солдатами бочку вина. Моряки прикатили ее, хотя расстояние было порядочное, к нашим домам. Вот тут уж мы выпили как следует. Да грех было бы не выпить по такому поводу, как конец войны и победа. Налили по кувшинчику и зареванным немкам для поднятия настроения.

Прожив в Нюрнберге две недели, мы выбрались из города. Капитаны почти ежедневно ходили в комендатуру и требовали транспорт. Наконец прибыли машины.

Нас привозят на вокзал, грузят в теплушки, поезд трогается и часов двенадцать ползет по разбитым немецким дорогам, часто останавливаясь в самых неподходящих местах. Выскакивает поездная бригада, что-то ремонтируют, стучат по рельсам, и, простояв так некоторое время, паровоз тоненько свистит, дергает состав и отправляется в дальнейший путь. Нас высаживают на какой-то станции, снова сажают в машины, и мы несемся, минуя живописные, чистенькие и, как ни странно, неразрушенные немецкие деревни. Последнее время мы видели только руины.

Вот, кажется, и приехали! Машины въезжают в ворота с надписью «Вильдфлекен». У ворот американский солдат с карабином. Он проверяет документы у шофера головной машины, поднимает шлагбаум и впускает нас за проволоку. Мы в недоумении: в Нюрнберге сказали, что повезут в советскую зону, а тут какой-то Вильдфлекен, снова колючая проволока и вооруженная охрана. Машины резко тормозят у каменного дома на площади. «Распределительный пункт» — так гласит надпись у двери. Мы соскакиваем с грузовиков, разминаем затекшие ноги и ждем, что будет дальше. Из дома выходит молодой светловолосый офицер, читает бумажку, которую ему передал шофер, и подходит к капитанам. Они стоят отдельной группой.

— Русские моряки! Хорошо! — говорит офицер, дружелюбно улыбается и поочередно жмет капитанам руки. — Сейчас мы вас устроим. Сколько человек? Хелло, Джеф! — кричит он.

Появляется сержант.

— Проводишь моряков в номера четырнадцать, пятнадцать и шестнадцать. Ну, знаешь эти три свободных коттеджа? Позаботься о том, чтобы они все получили: матрасы, одеяла, талоны на питание. Расскажешь им, какой здесь порядок. Ну, кажется, все?

— Одну минутку, лейтенант, — говорит Богданов, он все еще несет обязанности старшего и ведет переговоры от лица интернированных, — нам нужен комендант. Мы не собираемся оставаться здесь. Американское командование в Нюрнберге заверило, что нас без задержки переправят в советскую зону. Мы хотели бы немедленно следовать дальше.

Лицо у лейтенанта становится серьезным. Он в раздумье почесывает нос.

— Боюсь, что тут вам придется задержаться. Все не так просто. У нас не хватает транспорта. В Вильдфлекене собралось двадцать пять тысяч человек разных национальностей: русские, французы, югославы, бельгийцы, греки… И все рвутся домой. Каждый день мы вывозим людей, но очередь большая. Дело идет медленно. Проходят недели, а иногда и больше…

— Мы все-таки хотели бы поговорить с комендантом…

— К сожалению, сейчас это невозможно. Комендант живет за проволокой, к нему не так просто попасть, и сегодня его вообще нет. Он уехал в район. Устраивайтесь, а завтра я помогу вам с ним увидеться. О'кей?

— О'кей, — невесело улыбается Богданов. — Ничего, видно, не поделаешь. Поехали, ребята.

Мы снова залезаем в грузовики, Джеф вскакивает на подножку головной машины, и мы катим по узенькой дорожке в глубь леса. Останавливаемся у миленького двухэтажного домика, сложенного из белого кирпича. Наше новое жилье. Надолго ли?

Джеф активно взялся за дело, и благодаря его энергии к вечеру моряки были устроены.

Мы заняли три соседних домика, расположенных среди высоких сосен. Ночью многим не спалось. Хотелось домой, на Родину, а тут задержка. Ну, ничего, пройдет еще несколько дней, и мы будем в советской зоне.

Американский лагерь Вильдфлекен представлял собою огромную территорию, окруженную колючей проволокой. Внутри этого круга среди высоких сосен, асфальтированных дорожек, зеленых приглаженных полянок располагались десятки уютных коттеджей, домов побольше, мастерских, гаражей, столовых и клубов. Совсем недавно здесь помещалась танковая школа особых частей СС. На воротах еще осталась мрачная эмблема Третьего рейха — «хакенкрейц» с ощипанным орлом наверху.

Кто — то с удовольствием выпустил несколько автоматных очередей по ненавистной свастике. Теперь половина ее была отбита и орел обезглавлен. Но половина осталась…

Проходила третья неделя пребывания моряков в Вильдфлекене. Каждый день в лагерь въезжали десятки «студебеккеров», которыми управляли негры. Машины разворачивались у здания на площади. Американский офицер выходил из офиса, садился в переднюю машину, и грузовики двигались по его указанию.

Вывозили из лагеря по национальностям. Сначала французов, потом голландцев, болгар, поляков и последними русских. На всех машинах крупными белыми буквами было написано: «Displaced people».[22] В надписи было что-то унизительное, но никто не хотел замечать этого: ведь люди ехали на родину. Они готовы были ехать на чем угодно, идти пешком, ползти, только бы скорее попасть домой.

Когда уезжали советские граждане, моряки провожали их, с завистью глядя им вслед, кричали:

— Передайте привет Советскому Союзу! Скоро и мы за вами. Обещали на днях отправить!

Но застряли мы там надолго. Офицер, который принимал моряков, не обманул: на следующий день после приезда помог капитанам встретиться с комендантом. Тот был очень любезен. Сказал, что с ним капитаны могут видеться когда захотят, но ускорить отъезд он не в силах и сообщить советскому командованию о пребывании моряков в Вильдфлекене не может, нет связи, а потому он предлагает спокойно ждать своей очереди и набираться сил. Все это походило на вежливый отказ.

Через одного пленного француза-летчика, который возвращался к себе в Париж, капитаны послали письма нашему послу во Франции и генералу Голикову, занимавшемуся в то время репатриацией русских. В этих письмах они рассказывали о нашем положении и просили помочь как можно быстрее отправить моряков на Родину.

Вильдфлекен жил весело. Здесь скопилось много девушек, в свое время насильно увезенных из Советского Союза и других стран. Они ждали своей очереди, а пока радовались относительной свободе. Из лоскутов шили себе платья, делали замысловатые модные прически, старались понравиться. Но глаза у всех были тоскливые, испуганные и безразличные. Не было у них настоящей радости. Ее навсегда выкорчевали гитлеровцы, увезя девчонок с родных мест, насилуя и оскорбляя, на их глазах вешая и расстреливая родителей… Такое не забывается никогда. Но все-таки жизнь брала свое…