Балтика встретила нас неприветливо. Как только судно вышло из Кильского канала, подул свежий встречный ветер. Он развил крупную волну. Гребни заплескивались на палубу, катились мутными потоками от носа до надстройки. Небо обложили черные дождевые тучи. Скоро пошел дождь. Судно стало покачивать. Сначала еле заметно, потом все сильнее и сильнее. Я записывал вахтенный журнал, когда услышал какой-то треск и крик рулевого: «Слон!» Выскочив на мостик, я увидел, что верхняя крышка ящика, где помещался Киви, вспучилась, железные шины выгнулись в дугу. Я ринулся на палубу. Слоненок, несмотря на боль от впившихся ему в тело гвоздей, выгибал спину, пытаясь выдавить крышку. Увидя меня, он заревел, затопал ногой, круша деревянный настил ящика. К нам уже бежал боцман с ведром воды, надеясь успокоить Киви душем. Но как только Сергей поставил ведро, слоненок наступил на него ногой, превратив в жестяной блин. Он продолжал реветь, высовывать хобот и выгибать спину. Казалось, ящик вот-вот развалится и Киви окажется на свободе. Я бросился в каюту к профессору Зауферу. Он лежал на койке с зеленым лицом, свесив голову в таз. Его тошнило. Услышав, что кто-то вошел, он приоткрыл глаза.

— Профессор, слон вырывается из клетки! Что делать? — закричал я.

Зауфер посмотрел на меня мутным взглядом:

— Умираю. Делайте что хотите…

Он снова сунул голову в таз. Я понял, что от сопровождающего помощи ждать не приходится. В таком состоянии Зауфер был бесполезен. Наверное, рев Киви послужил сигналом, и, когда я снова оказался на палубе, ревели все наши «пассажиры».

В плотницкой боцман пытался почистить клетку Фриды, в которой был полный беспорядок. Обезьяна жалобно стонала, забившись в угол. Макс чувствовал себя бодрее. Он носился по клетке, дергал за железные прутья, пытался их выдернуть, угрожающе ворчал. Наверное, ему казалось, что боцман причиняет какое-то зло его подружке. Вдруг он просунул между прутьями палку, с которой обычно играл, и, изловчившись, сильно ударил по голове сидевшего спиной к нему на корточках Сережу. Боцман охнул и возмущенно посмотрел на меня.

— Это Макс! — заорал я. — Брось заниматься ерундой! Не время! Идем на палубу.

У входа в баню стояли четыре кочегара. Увидя меня, один из них закричал:

— Слушайте, второй, это безобразие! Куда поставили эту проклятую пантеру? Попробуйте пройти в баню! А нам надо мыться. Идите, идите сюда!

Я подошел к пантере и тотчас же отпрянул назад. Ванда металась по клетке, рычала, ударяла лапами по прутьям. Она бросалась на решетку, пена пузырилась на оскаленной пасти, клетка содрогалась от сильные ударов звериных лап. Действительно, в баню было страшно идти. «А что, если клетка не выдержит и пантера вырвется на свободу?» — со страхом подумал я.

— Ладно, ребята, — обернулся я к кочегарам, — сегодня помойтесь в ванне на спардеке, а когда кончится шторм, мы переставим клетку.

Кочегары, ворча, повернули к центральной надстройке. Они остались недовольны. Какое это мытье в ванне после вахты у котлов?

Мы с боцманом отправились дальше осматривать наше хозяйство. Под брезентом взволнованно верещали, сбившись в кучу, мартышки. К еде они не притронулись. Только Айс победно крякал. Ему нравились потоки соленой воды, попадавшие в его незакрытую брезентом клетку. Он очутился в своей стихии. Наконец мы добрались до попугая. Али-Баба сидел с закрытыми глазами, нахохлившись, чем-то похожий на профессора Зауфера. Я просунул в клетку палочку, пощекотал клюв, потом спинку. Попугай не шелохнулся.

— Сдохнет, — решил боцман. — Такой агрессор, а здесь… Что делать будем? — спросил меня Серега, когда мы снова подошли к Киви. Теперь на него было жалко смотреть. По спине текли струйки крови. В глазах страдание. Он устал от борьбы с ящиком, от качки, от соленой воды, которая обрушивалась на него, от всей этой неприятной для него обстановки. Он уже смирился и посматривал на нас с надеждой. Может быть, облегчим его мучения?

— Что делать? — пожал я плечами. — Ожидать прекращения качки. Только бы клетки выдержали.

На мостике меня встретил капитан. Лицо его было озабоченным.

— Ну, как там?

— Как? Слон вырывается на свободу, пантера чуть кочегаров не загрызла, попугай дохнет, профессор укачался, лежит трупом, а в остальном, прекрасная маркиза, как поется, все хорошо, все хорошо…

— Проклятый груз… — проворчал капитан, отворачиваясь от меня.

— Зато фрахт высокий, — злорадно заметил я. Ветер крепчал. Он уже гудел в вантах и антенне.

Качка сделалась сильнее. С наступлением темноты звери стали беспокоиться больше. Их рев, одно время как-то затихший, опять начал проникать во все уголки судна. Вместе с воем ветра он производил жуткое впечатление, и вряд ли кто-нибудь из команды спал в эту ночь. Все ругали капитана, в душе побаиваясь за прочность клеток, жалели животных, но помочь им ничем не могли.

К счастью, все обошлось благополучно. Клетки выдержали. К утру ветер начал стихать. После двенадцати сквозь тучи прорвалось солнце, а вечером море совершенно успокоилось. На палубу вышел профессор Зауфер. Вид у него был не блестящий, но все же он уже мог двигаться и навестить своих подопечных. Звери успокоились, но выглядели измученными и вялыми. Зауфер обошел всех, смазал спину Киви мазью и сказал, что все в общем в порядке, но больше такого ужаса он не хотел бы испытать. Я постарался его утешить, сказав, что до порта осталось всего двое суток, предложил ему папиросу, которую профессор храбро закурил. Сделав две затяжки, он с отвращением выбросил папиросу за борт.

— Неважный табак, — промямлил Зауфер и тотчас же перевесился через фальшборт. У него опять начался приступ морской болезни.

До Ленинграда доплыли без каких-либо особых происшествий. Как только мы ошвартовались, началась выгрузка. На причале у судна выстроилась вереница автомашин. Лязгали буфера железнодорожных вагонов, поданных к борту. Выли краны, грохотали судовые лебедки, гудели маневровые паровозы, скрежетали автопогрузчики. Я совершенно ошалел от шума, меня беспрерывно теребили, требовали грузовые документы, планы выгрузки, манифесты, расписки…

На причале я заметил большие автомашины, прибывшие за животными. Заведующий Ленинградским зоосадом и профессор Зауфер ходили по палубе между клетками, оживленно беседуя. Мне захотелось попрощаться с моим необычным грузом. Я подошел к слоненку, погладил Киви по хоботу, пощекотал за ушами, потом отправился пожать руку Максу, похлопал Айса по гладкой спине, кинул мартышкам горсть орехов. Только к Ванде я не решился подойти. Пантера по-прежнему волновалась, когда близко от нее проходили люди. Я зашел и к Али-Бабе в подшкиперскую. Попугай лущил зерна. Увидя мой палец, сунутый в клетку, он оставил свое мирное занятие и хотел броситься на меня, но я вовремя отдернул руку.

— Прощай, — сказал я. — Учись говорить по — русски.

Али-Баба прощелкал свое любимое «ферфлюхтунг», и мы расстались.

Я видел, как кран подцепил ящик со слоненком и бережно перенес его к автомашине. «Гости» разъехались.

Гастроном № 17 готовился к торжественному событию. Завмаг только что привез из порта точнейшие немецкие весы. Еще ни один гастроном в городе не владел такими. На дверях магазина болтался плакатик: «Закрыто». Ящики стояли посреди колбасного зала. Продавцы из всех отделов томились вокруг. Наконец заведующий скомандовал:

— Ну, вскрываем. Вася из мясного, с топором — ко мне. И осторожно. Это ведь нежнейший прибор.

Краснолицый Вася аккуратно подсунул край топора под верхнюю доску. Раздался легкий треск. Вася взял доску руками и оторвал вместе с гвоздями. Те, кто стоял против него, увидели, как побледнело лицо мясника, услышали звон упавшего на кафельные пли ты топора и дикий Васин крик:

— Змеи!

Он ринулся к открытой двери. Кто был посмелее, заглянул в ящик. Там, свернувшись, спокойно лежал огромный черно-желтый питон в руку толщиной. Продавцов охватила паника. С криком: «Змеи!» — они, толкая друг друга, выбегали во двор. Когда заведующий убедился, что в колбасном зале людей не осталось, он закрыл дверь на замок. Отирая со лба пот, завмаг сказал: