Я опустился в кресло. Снизу вентилятор гнал на меня прохладный воздух, я почувствовал себя спасенным. Это была опрятная мастерская, украшенная цветами в горшках и аквариумом. В жару стричься — самое милое дело, подумал я.

«Пожалуйста, сзади подровняйте покороче!» — мне, с моим неповоротливым языком, потребовались все силы, чтобы выдавить из себя даже эти несколько слов. Произнеся их, я посмотрел в зеркало — лицо было претенциозным, страшно напряженным, рот стянут, выражение — спесивое. Несчастный я человек! Даже до парикмахерской не могу дойти, не напустив на себя важности. Мне стало себя жалко. Вновь посмотрел в зеркало— в глубине отражался цветок. Девушка в простом зеленом платьице, сидевшая у окна. Я только сейчас ее заметил. Впрочем, особо не заинтересовался. Ученица? Дочь? — мельком пронеслось у меня в голове, и больше я уже не обращал на нее внимания. Но через какое-то время я обратил внимание, что девушка, вытянув шею, то и дело поглядывает на меня из-за спины в зеркало. Несколько раз наши взгляды встретились в зеркале. С трудом сдерживаясь, чтобы не обернуться, я вдруг подумал, что где-то уже ее видел. Стоило мне заинтересоваться ее лицом, как теперь уже она, словно добившись желаемого, перестала смотреть в мою сторону. Довольная собой, она прижалась лбом к стеклу и глазела на прохожих. Кошки и женщины: молчишь — зовут, подойдешь — убегают, так, кажется. И эта девушка, скорее всего бессознательно, усвоила подобную повадку. Пока я досадовал на нее, девушка, скучая, взяла с соседнего стола бутылку молока и начала пить прямо из горлышка. Тут только я догадался. Больная. Та самая — оправляющаяся после болезни девушка с прекрасным телом. Так и есть. Молоко помогло вспомнить. Мысленно я попросил у девушки прощения, что запомнил ее груди лучше, чем лицо. Сейчас ее дивное тело было скрыто под простеньким зеленым платьицем, но я знал его до самого дальнего закоулка. И это знание наполняло меня счастьем. Даже почудилось, что мы с ней в каком-то близком родстве.

Я невольно улыбнулся девушке в зеркале. Заметив это, она без тени улыбки резко поднялась и медленно прошла в сторону гостиной за занавеской. Ее лицо ничего не выражало. Я вновь заподозрил ее в слабоумии. И однако, я был полностью удовлетворен. Мне казалось, что я свел прелестное знакомство. Пока парикмахер, скорее всего отец девушки, щелкая ножницами, состригал мои волосы, я нежился в прохладе и испытывал бесконечное блаженство.

Вот, собственно, и вся безнравственная история.

перевод А. Фесюна

Я ухожу от Вас. Вы — обманщик. Возможно, я и сама в чем-то не права. Вот только не знаю, в чем. Мне уже двадцать четыре. В этом возрасте себя не переделаешь, даже если очень захочешь. Вот если бы умереть, как Иисус Христос, а потом снова воскреснуть… Я знаю, что самоубийство — великий грех, поэтому хочу расстаться с Вами и хоть немного пожить так, как считаю правильным. Я боюсь Вас. Может быть, в этом мире только так, как Вы, и нужно жить, но я больше не в силах терпеть.

Пять лет прошло с тех пор, как я пришла в Ваш дом. Мне было тогда девятнадцать. Я переехала к Вам весной, почти сразу же после смотрин. Отец и мать были против нашего брака, теперь-то я могу в этом признаться. Даже младший браг — он только-только поступил тогда в университет — и тот беспокоился и спрашивал, как взрослый: «Ты уверена, что не пожалеешь?»

Я боялась рассердить Вас и потому не рассказывала, что у меня были два других предложения. Подробностей я не помню. Один из этих людей окончил юридический факультет университета Тэйкоку и готовился стать дипломатом. Мне показывали его фотографию. У него спокойное, жизнерадостное лицо. Его рекомендовал господин Оанэ из Иэбукуро.

Вторым был тридцатилетний инженер, служивший в компании отца. Многое забылось за эти пять лет, но, кажется, он был старшим сыном в большой семье, занимал приличное положение в обществе и был хорошо обеспечен. Он очень нравился моему отцу, они с матерью советовали остановить свой выбор на нем. Его фотографии я, кажется, не видела.

Конечно, теперь это не имеет никакого значения, но я решила рассказать все, что помню. Пожалуйста, не смейтесь, мне это неприятно. Я вовсе не хочу уязвить Ваше самолюбие. Мне самой очень тяжело. Поверьте, у меня и мысли не было, что с другим мне жилось бы лучше. Так думать было бы нечестно и глупо. Да мне и не нужен никто другой. Не смейтесь. Когда Вы смеетесь, я теряюсь. Я ведь говорю совершенно серьезно. Выслушайте же меня до конца.

Ни тогда, ни сейчас я и не помышляла о другом. В этом Вы можете быть уверены. Я с детства ненавидела всякие недомолвки. И отец, и мать, не говоря уже о господине Оанэ из Икэбуку-ро, старались перетянуть меня на свою сторону, уговаривали пойти хотя бы на смотрины, но я не видела особой разницы между смотринами и свадебной церемонией, а потому не поддавалась на уговоры. У меня не было ни малейшего желания выходить за того человека. «Если он так хорош, как говорят, — думала я, — за него пойдет любая. А мне, что мне в нем?» Я ведь хотела связать свою жизнь с человеком — о, Вы, конечно, уже смеетесь, — за которого Не пошла бы ни одна женщина, кроме меня.

Тут как раз поступило предложение от Вас. Но оно было сделано в такой форме, что отец с матерью сразу Вас невзлюбили. Все началось с того, что господин Тадзима из антикварной лавки пришел к отцу якобы затем, чтобы продать ему картину. Сначала они болтали о том о сем, потом господин Тадзима заявил, что у автора картины большое будущее, и довольно бесцеремонно пошутил: мол, вот бы вам породниться. Шутку эту отец предпочел пропустить мимо ушей, а картину купил и повесил в гостиной компании.

Через два или три дня господин Тадзима появился снова и на этот раз сразу заговорил обо мне. Это было просто неприлично. И отец, и мать были возмущены. Тадзима есть Тадзима, чего от него ждать, но поручать ему столь щекотливое дело… Потом-то я узнала, что Вы ничего об этом не знали, что все это с начала до конца было затеей Тадзимы, желавшего доказать Вам свою преданность. Да, Вы должны быть ему благодарны.

Ведь и Ваше нынешнее положение в обществе — заслуга господина Тадзимы. Он полностью избавил Вас от финансовых забот. Разумеется, он делал ставку на Ваше будущее. О, Вы всегда должны помнить о господине Тадзима.

Тогда, узнав о его предложении, сделанном в столь странной форме, я была удивлена, однако мне захотелось встретиться с Вами. Не знаю почему, но я очень обрадовалась. Однажды я тайком пришла в контору отца — посмотреть на Вашу картину. Впрочем, я, кажется, уже рассказывала Вам об этом. Притворившись, что у меня есть к отцу дело, я прошла в гостиную и, оставшись одна, долго рассматривала Вашу картину. В тот день было очень холодно. Вся дрожа, я стояла в просторной нетопленой комнате и изучала Вашу работу. На ней был сад и залитая солнцем веранда. Веранда пуста, на ней лежит только белая подушка для сидения — дзабутон. Три цвета: зеленый, желтый, белый. Разглядывая картину, я никак не могла унять дрожь. Мне вдруг подумалось, что только я могу ее понять. Я говорю серьезно, не смейтесь.

После всего этого меня несколько дней трясло, как в лихорадке. Я решила, что должна стать Вашей женой. Сгорая от стыда, понимая, что веду себя непристойно, я осмелилась все же открыться матери. Как же она рассердилась! Однако я была к этому готова и сумела устоять, а вскоре сама дала ответ господину Тадзима. Он воскликнул: «Молодец!», вскочил, но зацепился за стул и упал, однако ни я, ни сам господин Тадзима даже не улыбнулись. Что было потом, Вы хорошо знаете.

Мои родители старательно собирали все скандальные подробности Вашей биографии. Тайком от семьи Вы уехали из дома и поселились в Токио, от Вас отвернулись все Ваши родственники. Вы пьете. Ваши картины ни разу не выставлялись. Вас подозревают в связях с ультралевыми. Неизвестно, закончили ли Вы вообще художественную школу. Мать и отец обрушивали на меня всю эту информацию, сопровождая ее соответствующими комментариями.