Тем не менее, благодаря настойчивости господина Тадзима, дело дошло до смотрин. Мы с матерью пришли на второй этаж отеля Сэнбикия. Вы оказались точно таким, каким я Вас себе представляла. Меня почему-то умилило, что манжеты Вашей рубашки были безукоризненно белыми. Когда я передавала Вам чашку, руки у меня сильно дрожали от волнения и ложечка так звенела, что я не знала, куда деваться от стыда. Потом, когда мы вернулись домой, матушка ругала Вас с еще большим, чем обычно, ожесточением. Прежде всего ее возмутило то, что Вы все время курили и явно не желали с ней разговаривать. К тому же ей решительно не понравилось Ваше лицо. «От человека с таким лицом ждать нечего», — твердила она. Однако я уже решила, что буду жить с Вами.
Наконец месяц спустя я победила. Обсудив все подробности с господином Тадзимой, я пришла в Ваш дом почти с пустыми руками. Те два года, что я прожила в квартире на Ёдобаси, были самыми счастливыми в моей жизни. Все новые и новые замыслы рождались в Вашей голове. Не думая ни о выставках, ни о славе, Вы писали только то, что хотели. Мы жили все беднее, но я, как ни странно, чувствовала себя счастливой. Ломбард и букинистический магазин были милы мне так же, как те далекие края, где прошло мое детство. Когда кончались все деньга, я ощущала настоящий душевный подъем: вот случай, когда я могу показать, на что способна. Когда нет денег, еда доставляет особое удовольствие. Помните, какие вкусные блюда я изобретала? А сейчас ничего не получается. Когда можешь купить все, что хочешь, не о чем мечтать. Прихожу на рынок, а в душе — никаких желаний. Покупаю то же, что другие женщины, и ухожу.
С тех пор как Вы вдруг сделались знамениты и переехали из Ёдобаси в Митака, меня уже ничто не радует. Я разучилась делать даже то, что умела. Вы вдруг сделались разговорчивы, стали больше заботиться обо мне, а я казалась себе кошкой, которую сытно кормят, и очень страдала.
Никогда не думала, что Вы сумеете так преуспеть. Я была уверена, что до самой смерти Вы будете жить в бедности, писать только то, что хотите, что никаким насмешкам не удастся смутить Ваш покой и ни перед кем не склоните Вы головы, а будете все так же пить свое любимое сакэ, и грязь этого мира никогда не пристанет к Вам. Наверное, глупо было так думать.
И все же я верила тогда — и продолжаю верить сейчас, — что в мире существуют такие прекрасные люди. Хотя бы один человек. Поскольку его лавровый венок никому не виден, все считают его дураком, и ни одна женщина не согласится связать с ним свою судьбу. А я мечтала посвятить жизнь именно такому человеку. Мне показалось, что я нашла его в Вас. Вы явились предо мною, словно посланец Небес. Я думала, что, кроме меня, Вас никто не поймет. И что же? Внезапно Вы стали знаменитостью. А я? Почему-то мне ужасно стыдно.
Меня вовсе не страшит Ваша растущая популярность. Напротив, узнав о том, что Ваши странно печальные картины с каждым днем обретают новых поклонников, я неустанно благодарила богов. Я едва не плакала от радости. Когда мы жили на Ёдобаси, вы делали все, что Вам вздумается, и рисовали то, что хотели: то почему-то Вам приглянувшийся задний дворик, то ночные улицы Синдзюку. Когда же кончались деньги, приходил господин Тадзима, забирал две-три картины, а взамен оставлял изрядную сумму. Тогда Вы жалели только о том, что приходится расставаться с картинами, а о деньгах и думать не думали. Заходя к нам, господин Тадзима каждый раз тайком вызывал меня в коридор и, пробормотав ничего не значащие слова, засовывал мне за пояс белый квадратный конверт. Вы делали вид, будто ничего не замечаете, а я никогда не опускалась до того, чтобы сразу же проверить содержимое конверта. «Да пусть там хоть ничего не будет!»— думала я. Мне и в голову не приходило отчитываться перед Вами. Мне казалось, что Вы выше этого. Я никогда не просила у Вас денег, никогда не требовала, чтобы Вы стремились к славе. Я считала, что такой человек, как Вы, косноязычный и — прошу прощения — грубый, не может стать богачом, а уж тем более знаменитым. Однако на самом деле все вышло иначе. Почему, ну почему?
После того как господин Тадзима завел разговор о персональной выставке, Вы стали следить за своей внешностью. И прежде всего пошли к зубному врачу. У Вас были очень плохие зубы, и когда Вы улыбались, то выглядели стариком. Раньше Вы не придавали этому значения, а когда я предлагала пойти к дантисту, говорили, шутя, что, мол, ничего, вот когда не останется ни одного, пойдете и вставите все сразу, будете сверкать зубами и нравиться женщинам. И вдруг такая перемена!
Как только у Вас выдавалась свободная минута, Вы уходили к врачу и каждый раз возвращались, сверкая новым зубом. Когда я говорила: «А ну-ка, улыбнитесь!» — Ваше заросшее густой бородой лицо вдруг краснело, и Вы извиняющимся голосом начинали оправдываться: мол, этот Тадзима надоел своими насмешками.
Персональная выставка состоялась осенью, через два года после того, как я переехала к Вам. Я была очень рада. Да и как было не радоваться тому, что теперь Ваши картины станут любимы многими. И я оказалась прозорливой! Однако потом мне стало страшно: газеты наперебой расхваливали Вас, все выставленные картины были раскуплены, от многих известных мастеров пришли письма. Все это было слишком хорошо.
Хотя и Вы, и господин Тадзима настоятельно приглашали меня на выставку, я целыми днями сидели в своей комнате и вязала. Меня трясло, как в лихорадке. Я едва не плакала, представляя себе людей, толпящихся у Ваших картин. Мне казалось, что этот неожиданный успех не принесет нам добра. Каждую ночь я молила богов о снисхождении. «Счастья нам больше не надо, его и так довольно, — говорила я им, — лучше защитите его от болезней и от всякого зла».
Каждый вечер за Вами заходил господин Тадзима, и вы отправлялись с благодарственными визитами к разным знаменитостям. Возвращаясь на следующее утро, Вы, хотя я и не думала упрекать Вас, принимались подробно рассказывать, как провели ночь — что за тип такой-то, да как он глуп. Мне было странно слышать, что Вы, человек обычно молчаливый, говорите о таких пустяках. За те два года, что мы прожили вместе, я не помню ни единого случая, чтобы Вы отзывались о ком-то плохо. Теперь же Вы с удовольствием перемывали косточки другим, да еще с таким самоуверенным видом! А ведь именно тогда Вы и утратили свою независимость. К тому же Вы старались убедить меня в том, что не делали ничего предосудительного и совершенно чисты предо мной, малодушно изворачивались и оправдывались, как будто я так наивна, что ничего не понимаю. Лучше бы Вы не лгали, а сказали прямо все, как есть! Я бы помучилась денек-другой, а потом утешилась, и все пошло бы своим чередом. Ведь я Ваша жена, и Ваша жизнь — моя жизнь. Не в моем характере ревновать по пустякам, хотя я и знаю, что доверять мужчинам нельзя. Ваши измены ничуть не волнуют меня, и рассказы о них я способна слушать с улыбкой. В жизни бывают горести и пострашнее.
Очень быстро мы разбогатели. У Вас сразу же появилась масса забот. Вам предложили вступить в два творческих объединения, и Вы согласились. Скоро Вы стали стыдиться нашей тесной квартиры. Господин Тадзима тоже настаивал на переезде, говорил, что никто не станет доверять человеку, живущему в такой квартире, что Ваши картины никогда не поднимутся в цене, что надо употребить все усилия и снять большой хороший дом, давал всякие сомнительные советы. Вы тоже загорелись этой идеей, твердили, что в таких местах живут одни неудачники, что люди будут смеяться над нами… О, если б Вы знали, как горько мне было слушать эти речи, как тоскливо!
Господин Тадзима объездил на своем велосипеде весь город и нашел для нас жилье в районе Митака. Мы переехали в этот отвратительно просторный дом со всем своим скудным скарбом, которым до того прекрасно обходились. Ничего не сказав мне, Вы пошли в магазин и накупили кучу разных вещей; контейнеры все прибывали и прибывали — сначала у меня просто было тяжело на душе, а потом стало невыносимо грустно. Вы вели себя, словно самый заурядный нувориш. Но я по-прежнему молчала, заставляя себя казаться всем веселой и радостной. Прошло совсем немного времени, и я как-то незаметно превратилась в «Вашу почтенную супругу», что всегда мне претило. Вы даже предложили мне взять служанку, но я категорически отказалась. Я не могу пользоваться чужим трудом.
