Недавно выдался на редкость погожий день, и я решил пойти в парк Иногасира полюбоваться осенней листвой, но по дороге передумал и зашел к Сугано. Он встретил меня, взволнованный до крайности:

— Как хорошо, что ты пришел. У меня новость — с сегодняшнего дня я работаю с натурщицей.

Я удивился. Будучи человеком патологически стыдливым, Сугано никогда не пользовался услугами натурщиц. Портреты он писал либо с матери, либо с самого себя. Чаще же всего работал над пейзажами и натюрмортами. В Уэно была специальная контора, которая поставляла натурщиц художникам, и Сугано несколько раз порывался обратиться туда, но неизменно возвращался ни с чем, не решаясь даже переступить порог этого заведения. Почему-то ему было ужасно неловко. Не проходя в комнату, я спросил:

— Ты что же, решился наконец?

— Да нет, понимаешь… — Сугано покраснел до слез и стал почему-то заикаться. — Я отправил туда мать. Просил, чтобы она выбрала натурщицу поздоровее, но боюсь, что эта слишком уж полнотела. Вполне вероятно, что с ней у меня ничего не выйдет. И это меня тревожит. Я придумал поставить ее в белом платье под вишней в саду. Понимаешь, мне удалось достать хорошее платье — и я хочу написать ее в позе ренуаровской Лизы. Может, что и получится.

— Что это за «Лиза»?

— Ну, знаешь, — там девушка в белоснежном длинном платье с белым зонтиком в руке стоит, прислонившись к дереву. То ли барышня, то ли дама… Этот шедевр Ренуар создал в двадцативосьмилетнем возрасте — как раз в том году в его творчестве наметился перелом. Мне тоже двадцать восемь. Вот и захотелось помериться силами с Ренуаром. Сейчас натурщица приготовится… А, вот и она. Но как же так? Нет, это невозможно!

Натурщица, тихонько открыв дверь, вышла из мастерской в прихожую. Одного взгляда было довольно, чтобы понять — из замысла Сугано ничего не выйдет. Здоровья у нее действительно было в избытке. Я всегда считал неприличным судачить о женщинах, поэтому скажу лишь о самом общем впечатлении, как ни трудно выразить его словами. Перед нами было нечто вроде рисового колобка, завернутого в белый платок. На щеках женщины играл багровый румянец, дородность превышала все пределы возможного. В таком виде рисовать ее было нельзя.

— Да, немножко толстовата, — шепнул я Сугано, а он, простонав, сказал:

— В кимоно она не казалась такой толстой. Ничего не выйдет — это ясно. Ну просто хоть плачь. Что же, попробуем все-таки выйти в сад…

Мы подошли к вишне. Листьев на ней почти не было, осыпались.

— Стань-ка сюда, пожалуйста. — Видно было, что Сугано совсем пал духом.

— Слушаюсь, — нежнейшим голоском ответила женщина. Вид у нее был на редкость простодушный. Опустив глаза и подобрав подол платья, она стала в указанном месте. Сугано поглядел на нее, и глаза его едва не вылезли из орбит:

— Да ты что — босиком? Ведь я же дал тебе туфли вместе с платьем.

— Они мне немного жмут, и я…

— Не может быть! Просто у тебя слишком большие ноги. Нет, это невозможно! — он почти плакал.

— Я что-нибудь не так сделала? — женщина засмеялась, что было, пожалуй, жестоко по отношению к Сугано.

— Вздор! Вздор! Какая же ты Лиза? Да ты просто таитянка Гогена!

Отчаяние сделало Сугано грубым.

— Главное — освещение. Да подними же голову, черт тебя побери! И прекрати смеяться! Вздор, ах какой вздор! Из всего этого выйдет разве что карикатура!

Мне было жаль обоих — и Сугано, и модель, и, не в силах больше наблюдать эту сцену, я тихонько ушел домой.

Прошло около десяти дней, и вчера, возвращаясь с почты, что возле храма Китидзёдзи, я снова заглянул к Сугано. Помимо всего прочего, мне хотелось узнать, что сталось с натурщицей. Я позвонил у дверей — и вышла… она. Та самая натурщица. На ней был белый фартук.

— Вы? — на минуту я лишился дара речи.

— Да… — только и ответила она и, захихикав, исчезла в комнатах. Вместо нее появилась мать Сугано:

— Ой, а он отправился путешествовать. Настроение у него было в последние дни совсем никуда. Лучше, говорит, буду писать пейзажи. Почему-то такой нервный, такой раздражительный, ну просто ужас.

— Вот оно что… Да, не повезло ему… А она? Почему она здесь? Что, она так и осталась с того самого дня?

— Я решила взять ее к нам в служанки. Такая милая девушка. И мне полегче будет. В наше время такие нечасто попадаются.

— Вот оно что… Значит, вы, матушка, специально ходили в Уэно, чтобы подобрать себе служанку?

— Да нет, нет, что вы… — смеясь, отнекивалась она. — Я очень хотела, чтобы он нарисовал хорошую картину, и решила выбрать самую лучшую натурщицу. Но она так выделялась среди всех, кого мне показали. Так ее стало жалко! И вот слово за слово, расспросила ее о том, кто она и откуда, оказалось — совсем недавно приехала в Токио, кто-то сказал, что быть натурщицей — дело денежное, вот и попала сюда. И что ее ждет? А ведь она дочь рыбака из Босю. «Пусть лучше мой сын потерпит неудачу с картиной, — подумала я, — чем эта девушка потерпит неудачу со своей жизнью». Уж я-то знаю! Писать с нее картину, конечно, нельзя. Но у сына еще все впереди!

Да, художник ты или нет, жизнь — это работа, требующая терпения.

перевод С. Смолякова

Мелос был в ярости. Его переполняла решимость во что бы то ни стало низвергнуть жестокого тирана. Мелос ничего не понимал в государственных делах. Простой деревенский пастух, он играл на свирели и пас овец — так и проводил свои дни. Но вот к несправедливости Мелос был необычайно чувствителен. Сегодня еще до рассвета он покинул свою деревню, пересек долину, перевалил через горы и пришел в город Сиракузы, лежащий от его деревни на расстоянии 10 ри. У Мелоса не было ни отца, ни матери. И жены у него не было. Жил он вдвоем с младшей сестренкой — застенчивой шестнадцатилетней девушкой, недавно помолвленной с одним добропорядочным пастухом из их деревни. Вот Мелос и пришел в далекий город, чтобы купить сестре свадебный наряд и все необходимое для праздничной пирушки. Сначала он купил все, что нужно, а потом решил прогуляться по главной улице. В Сиракузах работал каменщиком друг детства Селинунт. Мелос собрался навестить его и радовался будущей встрече — они уже давненько не виделись. Неторопливо прогуливаясь, Мелос вдруг поймал себя на мысли: что-то странное случилось с этим городом. Слишком уж было тихо. Солнце уже зашло, и то, что в городе стало темно, было вполне естественно, однако — в чем же дело? — Мелос кожей чувствовал нависшую над городом тоску, и тоска эта никак не связана была с вечерними сумерками. При всей своей беспечности, Мелос все больше и больше тревожился. Встретив по пути группу молодых парней, он спросил их: «Что-нибудь случилось? Я был здесь два года назад, тогда даже ночью распевали песни — так было весело!» Парни отвернулись и прошли мимо, не сказав ни слова. Через некоторое время он встретил старика и на этот раз с нажимом, подчеркивая каждое слово, задал тот же вопрос. Старик не ответил. Тогда Мелос схватил его за грудки, хорошенько встряхнул и спросил еще раз. Старик, оглянувшись по сторонам, прошептал:

— Царь убивает людей.

— Зачем?!

— Верно, в сердце у него злоба — ни у кого нет такой черной души, как у нашего царя.

— И много он людей погубил?

— Много. Сначала зятя, мужа младшей сестры. Потом своего собственного наследника. Затем младшую сестру. Потом — ее сына. После этого — свою жену-царицу. И Алекса, придворного философа.

— Не может быть! Повелитель страны — сумасшедший?!

— Нет, он не изволит быть сумасшедшим. Дело в том, что он никому не верит. В последнее время он подозревает даже своих подданных — стоит зажить кому-то на широкую ногу, как царь приказывает взять в заложники кого-нибудь из его родни. Если тот человек не образумится, заложника распинают на кресте. Сегодня уже шесть человек казнили.

Выслушав старика, Мелос пришел в бешенство.

— Это чудовище, а не правитель! Такой, как он, недостоин жизни!