И я, и К., мы оба ужасно устали. В тот же день мы уехали из Югавары, а когда добрались до Атами, город был уже окутан вечерним туманом, в домах горели огни, на сердце было тревожно.
Остановились в гостинице. Решив прогуляться до ужина, взяли зонтики. Пошли к морю. Море под нависшими тучами сонно колыхалось, волны рассыпались ледяными брызгами. Море казалось неприветливым и равнодушным.
Когда повернули назад, город мерцал россыпью огоньков.
«В детстве, — заговорила К., остановившись, — мы протыкали иглой дырочки в почтовых открытках, и когда подносили к лампе, изображенные на них дворцы, леса, военные корабли покрывались иллюминацией, помнишь?»
«Этот пейзаж, — сказал я с притворным безразличием, — я уже видел однажды в волшебном фонаре. Все было немного не в фокусе».
Мы медленно шли по дороге вдоль берега.
«Холодно. Сейчас бы хорошо окунуться в горячую ванну».
«У нас уже не осталось никаких желаний, да?»
«Это все отцовское наследство».
«Твоя тяга к смерти… — присев, К. счистила налипшую на босые ноги грязь, — мне понятна».
«Почему мы не можем жить собственными силами? — я расчувствовался как тринадцатилетний подросток. — Я был бы не прочь стать, да хоть торговцем рыбой!»
«Никто бы нам этого не позволил. Нас, как будто назло, опекают с раннего детства».
«Именно. Я бы рад заняться каким-нибудь грубым ремеслом, но ведь засмеют!..»
На глаза попалась фигура рыбака.
«Вот бы так всю жизнь удить рыбу, жить полным идиотом!»
«Не получится, ты слишком хорошо разбираешься в душах рыб[70]».
Оба засмеялись.
«В общем, ты поняла? Когда я назвал себя сатаной. Все, кого я люблю, все, катятся к гибели».
«Я так не думаю. У тебя нет врагов. Ты возводишь на себя напраслину».
«Я — слащав?»
«Как памятная стела О-Мия».
На обочине дороги стояла каменная стела, посвященная «Золотому демону»[71].
«Сказать тебе одну очень простую вещь? Только учти, это серьезный разговор. Согласна? Меня…»
«Хватит, я уже поняла».
«Правда?»
«Я все знаю. Знаю даже, что моя мать была любовницей твоего отца».
«Так получается, мы…»
«Осторожно!» — К. прикрыла меня своим телом.
С треском зонтик, бывший в руке К., зацепило колесом, и в следующую минуту она, точно сделав нырок, скользнула прямиком под автобус и кубарем завертелась: телега, груженная цветами.
«Стой! Стой!» — меня точно огрели дубиной по темени, я был в ярости. Изо всех сил пнул борт наконец-то остановившегося автобуса. К. лежала под автобусом красиво, как намокший на дожде цветок колокольчика. Несчастная женщина.
«Не прикасайтесь!»
Подняв на руки потерявшую сознание К., я разрыдался.
Я нес ее до ближайшей больницы. К. тихо похныкивала: «Больно! Больно!»
Она пробыла в больнице два дня и вместе с приехавшими за ней родичами вернулась домой. Я вернулся на поезде один.
Повреждение оказалось не опасным. С каждым днем ей становилось лучше.
Три дня назад я по делам оказался в районе Симбаси, на обратном пути прогулялся по Гиндзе. Вдруг в витрине одного из магазинов заметил серебряный крестик, зашел, но в результате купил не крестик, а бронзовое колечко. В тот вечер у меня в кармане было немного денег, только что полученных в журнале. Кольцо было украшено цветком нарцисса из какого-то желтого камня. Я послал его К.
В ответ она прислала фотокарточку своей старшей дочери, которой в этом году исполняется три. Я получил ее сегодня утром.
О самках
перевод Д. Рагозина
На Фиджи, как бы сильно муж ни любил свою жену, едва почувствует к ней малейшую неприязнь, не раздумывая, убивает ее и съедает. Житель Тасмании, в случае смерти жены, хладнокровно зарывает вместе с ней детей. Рассказывают про одного австралийского аборигена, который, когда у него умерла жена, отнес ее в горы, срезал жир и использовал в качестве наживки для рыбной ловли.
Публикуя этот старчески-усталый рассказ в журнале «Молодая поросль», делаю это отнюдь не из кокетливого желания показаться оригинальным, но и не в подтверждение моего безразличия к читателю. Напротив, думаю, именно такой рассказ придется по вкусу молодым. Я-то знаю, что в наше время молодые читатели, как ни странно, старики. Воспринять мой рассказ им не составит труда. Это рассказ для тех, кто потерял надежду.
Двадцать шестого февраля нынешнего года в Токио молодые офицеры подняли мятеж[72]. В тот день я беседовал с моим гостем, греясь у жаровни. Ничего не зная о случившемся, мы обсуждали женское нательное белье.
«Я в этом деле не великий знаток… Расскажи поподробней, в духе критического реализма. Только так и можно говорить о том, что касается женщин. Ночная рубашка — это что-то вроде длинного исподнего кимоно?»
Сообща мы искали таящийся в глубине наших душ прельстительный образ женщины, ради которой стоит жить. Гость хотел жену лет двадцати семи-двадцати восьми, покладистую. Он жил вдвоем с внебрачной дочерью пяти лет, снимая второй этаж жилого дома в углу Мукодзимы[73]. Во время фейерверка по случаю открытия реки он, отправившись на праздник, нарисовал для нее картину. Обвел круг, аккуратно закрасил его ярким желтым карандашом, объяснив, что это — полная луна. Женщина, с которой он провел ту ночь, была одета в бледно-голубую махровую ночную рубашку, подвязанную пояском с узором глициний. Рассказав об этом, гость стал расспрашивать меня о моей подруге. Я старался, как мог, удовлетворить его любопытство.
«Насчет крепдешина — уволь. Он слишком маркий, к тому же выглядит ужасно неопрятно. Это не в нашем вкусе».
«А пижама?»
«Вот еще! Что надела, что нет, никакой разницы. Женщина в одной пижаме выглядит карикатурно».
«А как насчет махровки?..»
«Нет, только свежевыстиранное летнее кимоно „юката“! Грубые синие полосы, узкий поясок той же расцветки. Подвязывается спереди, как в дзюдо. Такие кимоно обычно выдают в японских гостиницах. Вот это действительно хорошо. Женщина в нем просто прелесть, немного смахивает на отроковицу».
«С тобой все ясно! Хоть и твердишь о том, что тебе все надоело, ты неисправимый волокита. Недаром говорят, самый шумный праздник — похороны. Вот и ты падок на соблазнительные вещицы. Прическа?»
«Японскую не люблю. Слишком аляповатая, слишком пышная. И форма укладки ужасно гротескная».
«Ну ты даешь! Значит, берем простую европейскую прическу? Тогда — актриса. Актриса из труппы старого Императорского театра».
«Вовсе нет. Актрисы брезгуют захудалыми именами, с ними лучше не связываться».
«Хватит ерничать! У нас серьезный разговор».
«Разумеется, я и не думал развлекаться. Любовь — это смертельный риск. Легкомыслие в этом деле недопустимо».
«Ну, тебе видней… Давай все-таки ближе к „критическому реализму“. Не отправиться ли в путешествие? Если заставить женщину двигаться, может, паче чаяния, удастся лучше ее понять?»
«Но ее так трудно сдвинуть с места! Она все время какая-то сонная».
«Все твои беды от нерешительности. Ты должен серьезно с ней поговорить. В конце концов, мы ведь уже обрядили ее в твое любимое гостиничное юката?»
«Тогда, может, начнем с Токийского вокзала?»
«Отлично, отлично. Первым делом назначаем свидание на Токийском вокзале».
«Накануне вечером говоришь: „Завтра отправляемся в путешествие“, она молча кивает. Свидание назначено».
«Постой, постой! Кто же она у нас такая? Писательница?»
«Ни в коем случае. Я писательниц на дух не переношу, уж не обессудь. Художница, подуставшая от жизни художница. Ведь есть же богатые женщины, балующиеся рисованием?»
«Один черт».
«Твоя правда. Тогда, как ни крути, остается— гейша. В любом случае, лучше всего женщина, переставшая бояться мужчин».
