Не будем говорить ни о прошлом, ни о будущем. Я и она, мы отправились в путь, молча поклявшись жить сейчас, жить нежнейшим сейчас. Не говорить о семейных делах. Не говорить о своих трудностях. Не говорить о страхах за будущее. Не говорить о толках других людей. Не говорить о прошлом стыде. И сейчас мы молча мылись, моля о том, чтобы именно сейчас, хотя бы только сейчас, настали тишина и покой.
«К., видишь, у меня вот тут на животе — шрам? Аппендикс вырезали».
К. по-матерински ласково рассмеялась.
«Ты, К., длинноногая, но мои ноги, смотри, гораздо длиннее. Готовые брюки мне все малы. С какой стороны ни посмотри, неудобный я мужик».
К. смотрела в темное окошко.
«Как думаешь, можно сказать — доброе злодеяние?»
«Доброе злодеяние…» — повторил я за ней шепотом.
«Дождь?» — она внезапно стала прислушиваться.
«Горная река. Там, внизу, совсем рядом. Вот увидишь, утром это окно забьют опавшие листья. Прямо у нас под носом — высоченная гора».
«Ты здесь часто останавливался?»
«Нет, всего раз».
«Чтобы умереть?»
«Да».
«В тот, прошлый раз ты кутил с гейшами?»
«Ничего подобного!»
«А сегодня ночью?..» — К. сохраняла на лице полное спокойствие.
Я рассмеялся:
«Чего это ты? Это и есть твое доброе злодеяние? Чего это ты вдруг? Я еще даже…»
«Ничего».
Я, наконец, решился:
«Я подумал, не согласишься ли ты умереть со мной на пару?»
«А… — на этот раз засмеялась К. — Можно сказать — „злая доброта“?»
Выбираясь по длинной лестнице из купальни, медленно, медленно преодолевая каждую ступень: доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта…
Позвал гейшу.
«Когда мы вдвоем, — объяснила ей К. серьезным тоном, — нас гнетет опасное желание — совершить парное самоубийство, будьте добры, этой ночью не спать и подежурить возле нас. Если придет бог смерти, гоните его прочь».
«Слушаюсь, — ответила гейша. — В тяжелую минуту, случается, совершают и тройные самоубийства».
Начали играть. Подожгли крученый бумажный шпагат, пока огонь не потухнет, надо успеть назвать имя условленной вещи и передать соседу. Ни на что не годная вещь. Начали.
«Треснувшее гэта».
«Хромая лошадь».
«Сломанная лютня».
«Не снимающий фотоаппарат».
«Нелетающий самолет».
«Эта, как ее…»
«Быстрее, быстрее!»
«Истина».
«Чего-чего?»
«Истина».
«Глупо. Ну ладно — терпение».
«Сложновато. Мне кажется — страдания».
«Дерзание».
«Декаданс».
«Позавчерашняя погода».
«Я», — это К.
«Я».
«Ну что же, я тоже — „я“».
Огонь потух. Гейша проиграла.
«Для меня это слишком сложно», — гейша безо всякого притворства чувствовала себя с нами непринужденно.
«К., ведь это шутка? И истина, и дерзание, и то, что ты сама — ни на что не годная вещь, все это ведь шутка? Даже такой как я, пока живу, отчаянно пытаюсь жить достойно. К., ты — дура!»
«Катись-ка домой! — К. обиделась. — Обязательно нужно всем демонстрировать, какой ты несчастный?»
Красота гейши раздражала.
«И уеду! Сейчас же вернусь в Токио. Дай денег. Уезжаю».
Я вскочил, сбросил халат.
К., подняв на меня глаза, плакала. Сохраняя на лице слабую тень улыбки, плакала.
Я не хотел уезжать. Но никто меня не удерживал. Эй, давай умрем, умрем… Я переоделся в кимоно, надел носки.
Вышел из гостиницы. Побежал.
Остановившись на мосту, устремил взгляд вниз на пенящиеся струи горной реки. Я казался себе дураком. Дурак, дурак, обзывал я себя.
«Прости», — К. неслышно подошла сзади.
«Даже в любви, даже в любви надо соблюдать умеренность», — я расплакался.
Вернулись в гостиницу. Там уже были разложены две постели. Я принял веронал и сделал вид, что тотчас уснул. Через некоторое время К. приподнялась и приняла то же лекарство.
На следующий день мы далеко за полдень еще дремали в постелях. К. встала первой. Раздвинула в коридоре ставни. Шел дождь.
Я тоже поднялся и, ничего не сказав, один спустился в баню. «Утро вечера мудреней. Утро вечера мудреней». Повторяя про себя привязавшуюся фразу, я размашисто плавал по просторному бассейну.
Вылез из воды, открыл окно, посмотрел на бурный горный поток, несущийся крутым зигзагом.
Вдруг мне на спину легла рука. Я обернулся — К., голая.
«Трясогузка».
Она показала на вертлявую птичку, скакавшую по скале над бурным потоком.
«Трясогузка напоминает элегантную тросточку, а еще беспечного поэта. Но трясогузка строже, мужественнее, ей нет никакого дела до человеческих проблем».
Я тоже так думал.
К. скользнула в бассейн.
«Красные осенние листья — это ужасно пошло».
«Вчера вечером…» — я замялся.
«Хорошо выспался?» — спросила К. невинно, ее глаза были ясны, как вода горного озера.
Я плюхнулся в бассейн.
«Пока ты живешь, я не умру».
«Буржуа — это так плохо?»
«Плохо, на мой взгляд. И одиночество, и скорбь, и благодарность — все только прихоть. Порождения самодовольства. Мы живы одной только гордыней».
«Ты так заботишься о том, что о тебе болтают другие… — К. легко вылезла из бассейна и начала быстро обтираться полотенцем, — как будто сам всей своей плотью принадлежишь им».
«Богатый не войдет в царство небесное… — попытался пошутить я, но осекся, как будто меня обожгло плетью. — Простое человеческое счастье, наверное, это самое трудное».
К. пила чай в холле гостиницы.
Вероятно из-за дождя, в холле было людно.
«Если наше путешествие окончится благополучно, — я сел на стул возле К., устроившейся у окна с видом на горы, — обещаю сделать тебе какой-нибудь подарок».
«Крестик», — прошептала К. У нее была тонкая, слабая шея.
«Мне — молока, — сказал я служанке и, вновь повернувшись к К.: — Ты на меня сердишься. Мои вчерашние угрозы уехать, это все комедия. Наверно, я отравлен театром. Каждый день хоть раз, а должен что-нибудь такое выкинуть, устроить сцену. Без этого мне жизнь не в жизнь. Даже сейчас, сидя здесь, мне до смерти хочется что-нибудь из себя изобразить».
«А любовь?»
«Бывали вечера, когда, обнаружив в носке дырку, я по одной этой причине навек терял любовь».
«Как тебе мое лицо?» — К. пригнулась ко мне.
«В каком смысле?»
«Я — красивая? — точно совсем чужая. — Молодо выгляжу?»
Мне захотелось ее ударить.
«Бедная ты моя!.. Не забывай — ты примерная супруга и добросовестная мать, а я — хулиган-недоросль, дерьмо».
«Только ты… — начал я говорить, но в этот момент служанка принесла молоко. — А, спасибо».
«Каждый свободен страдать, — продолжал я, пригубив горячее молоко, — но и наслаждаться — каждый свободен».
«Между прочим, я не свободна. И в том и в другом».
Я тяжело вздохнул.
«Позади несколько мужчин. Кто из них тебе нравится?»
Четверо молодых людей, видимо, служащих, играли в маджан. Двое мужчин средних лет читали газеты, попивая виски с содовой.
«Может быть, тот, что посередке», — прошептала, глядя на горы, через которые переваливали потоки тумана.
Я оглянулся. В центре холла стоял невесть откуда взявшийся юноша и, руки в карманах, рассматривал установленную справа от входа композицию из хризантем.
«Хризантема — трудный цветок», — К. занимала высокий ранг в какой-то школе икебаны.
«Ты не меняешься. Разве он не вылитый мой старший брат — в профиль… Гамлет». Брат умер в двадцать семь. Был неплохой скульптор.
«Так ведь я не слишком искушена в мужчинах». К. была явно смущена.
Экстренный выпуск газеты.
Служанка обошла холл и раздала всем свежие листы. — Восемьдесят девятый день после начала войны. Осада Шанхая проходит успешно. Беспорядочное отступление разгромленного врага по всей линии фронта.
К., мельком заглянув в газету:
«Ты кто?»
«Огонь[69]».
«А я — дерево. — Она пугающе громко рассмеялась. — Я сейчас смотрела совсем не на горы. Я рассматривала вот эти капли дождя, падающие со стрехи. У каждой — своя индивидуальность. Есть бойкие, есть торопливые и есть точно изможденные, одни падают с кокетливым звоном, другие — со скучающей миной отдаются на волю ветру…»
