Не меняй удачу на покой.
Полный счастья и любви,
Для улыбки день лови,
Назови любимую - женой.
Он был в восторге.
Не спеша, подлаживаясь под внезапно приблизившийся ритм барабанов, он пел этой ночи, горам, ветру, звездам... и Катерина была здесь, рядом с ним.
- Бог, радость... - предложил Виталий.
-Улыбни святые образа,
Пусть прервут они свой сладкий сон,
Наш мир Богом сотворен,
И на радость осужден,
Сохнет пусть на дереве слеза.
Ага! А вот и его приятели - Вадяня с Жекой. И Стас со своим тамбурином подтянулся. Здорово! У него сильный голос, будет подтягивать в четвертом такте.
- Старость, душа, смерть...
- Множит годы без жалости судьба.
Я - родня троянскому коню:
Тот, кто прячется во мне,
Знает цену седине,
Разобьет души моей броню.
Виталий подбрасывал все новые темы, но в подсказках уже не было нужды.
Голос Егора, зажатый в теснине скал, стремительно разливался по ущельям Сьерры, отражался от камня и многократным эхом дробился и множился.
Егор слышал голоса прошлого и будущего. Сейчас все подпевало ему. Как-то незаметно Вадяню сменил Дон, и оттого барабаны зазвучали тревожней, свирель Гарсиласа выворачивала душу, камень трещал, ветер выл, а он пел.
О жестокости мира к молодым.
О том, как молодые становятся старше и сами делают мир жестоким.
О том, что конца у этой болезни нет, потому что лечиться нужно всем и сразу, изнутри, из середины.
Только некому лечить.
Не родились еще люди, которые бы любили мир только за то, что он есть. А те, кто любил, умирали жестоко и в мучениях: на крестах колючкой увитых, кто от камней, кто от мечей, всегда от людей, будто змей ядовитых...
Потому что мир привык убивать незнакомое-доброе и терпеть известное-дурное.
И веселится, торжествуя, зло -
Чело людское тернием увито.
Где щедрым урожаям быть должно,
Скользит луч света сквозь дрянное сито...
...И вдруг все кончилось.
Замолчали барабаны. Свирель Гарсиласа, сорвавшись в нестерпимый визг, будто захлебнулась горем и враз онемела. Исчезло сияние с края карниза.
И звёзды потускнели.
И ветер стих.
Волшебство так стремительно сгинуло, что в пору сомневаться: а было ли что-то? Помимо гор, неба, звезд... и человека, дерзнувшего развлечь болью столь внушительную публику.
- Ну и глотка у тебя! - треснутым голосом пожаловался Виталий.
- В смысле? - не понял Егор.
- Громко, однако. Но красиво, чего там. Только стихи какие-то... странные.
- А... да сам не пойму, чего меня на социалку пробило. Я ведь со всем о другом собирался... может, из-за мерцания? В какой-то момент мне показалось, что она со мной так разговаривает. Я ей о своем, а она, в ответ мерцанием втирает... а песни, обычно, у меня совсем другие - простенькие. Про любовь.
- Спой, - попросил Виталий. - Что заесть, чем попроще...
И был мне сон: меня любили,
В тумане стон, и звуки плыли,
Вдали - прибой, где-то вода,
И мы с тобой, и навсегда
- Да, - сказал Виталий. - Вот это мне больше нравится. А причем тут вода?
- Не знаю, - признался Егор. - Так сложилось.
- А еще?
Любовь нам на двоих дана - одна,
Уверен - буду тебе нужен,
Я буду звать тебя: "Моя жена",
Надеюсь, буду твоим мужем.
Как чаша полная вина - без дна,
Наша судьба неразделима,
Она во всем тебе и мне верна,
Она теперь у нас едина...
- Это ты о Катюше? - зачем-то уточнил Виталий.
- Да, - просто сказал Егор, - о ней. О моей Катерине. Я ее люблю.
- Эк тебя скрутило... а Виктор что?
- Сюда отправил. Сказал, что не доверит свою дочь тому, кто не ел медвежьего мяса. Будто не знает, что здесь медведи не водятся.
- Это выражение такое, - пояснил Виталий. - И дело, конечно, не в медведях.
- А в чем?
- В тебе, - ответил Виталий. - О бедах голосить - это, конечно, нужно. И важно. Но мужчина - это тот, кто в состоянии помочь себе сам. И своей женщине, и близким. Всякий отец хотел бы видеть дочь замужем за мужчиной. Так что на Виктора не стоит обижаться.
- А я и не обижаюсь, - хмуро бросил Егор, забираясь обратно в спальник. - Я ночью пою привидению... на кладбище в горах... над пропастью без лжи.
***
К двум часам дня он был в десяти метрах от "плиты" - гладкой, лишенной рельефа стенки. Просьбы командира быть внимательным и не торопиться тонули в перепевах "So far, so good". Вот только голос с каждой минутой становился все более хриплым. А ритм не держался вовсе.