Из Ленкиного рюкзака я достал гребешок, зеркальце и маникюрный набор. Выпрямился, осмотрелся. Удивительные существа - женщины. Если не найдут причину, за что кишки мотать, то обязательно её придумают. Где это она "гнилое тряпьё" углядела? Я ведь каждый день здесь убираю!

   На выходе столкнулся с Рамзиёй - она, оказывается, меня снаружи поджидала, а в руках у неё - осколки раковины. Похоже, как началась эта карусель с хламидами, так я раковину и выронил. А потом кто-то на неё наступил. Может, и я.

   - Откуда она у тебя? - спросила Рамзия, перехватив мой взгляд.

   - Это Ленкина, - ответил и враз почувствовал, как сдавило горло. - Её игрушка... была. Вот тебе расчёска и зеркало. А ещё железки для ногтей. Тоже её...

   Рамзия небрежно отбросила в сторону осколки и взяла вещи. Стало ещё хуже. Зараза! Будто котёнка ногой отшвырнула. Мир был тёмен. Ленки нет. Ребята погибли. Что я здесь делаю?

   - Возьми себя в руки, - посоветовала Рамзия.

   - А ты умойся, - сказал я, отвернулся и пошёл.

   Я не хотел её видеть. Что она ко мне пристала? Почему ходит следом?

   Но водные процедуры Рамзию не интересовали.

   - Ты меня "слышал" в раковине так же, как и лабиринт? - она шла рядом, чуть позади.

   - Да, - её настойчивость становилась утомительной. - Только полузатопленные коридоры со шхерами мне лабиринтом не кажутся. Толково вырублено. Не заблудишься.

   Когда она тихо лежала, было как-то спокойней. И с местными я не ссорился. А уж рукоприкладством на доброту отвечать, разве можно? Интересно, еду они оставили или обиделись - с собой унесли?..

   - А я, представь, несколько дней там бродила. Улиток ела, и ещё какую-то дрянь. Не слабо, да? Это твоя душа покидает тело и бродит где угодно?

   ...Думаю, оставили. Не могли же они прыгать вокруг меня со своими мешочками? А потом я долго смотрел, как они уходят. И в руках у них ничего не было. Точно, оставили!

   - Ты там видел звёзды? - тошнила Рамзия.

   - Я не знаю, что такое "душа", - сказал я. - Просто прикладываю раковину к уху, и в следующее мгновение что-то вижу. Звёзды тоже были. Только не как "звёзды", - а натуральные "солнца": голубые, оранжевые. А ещё неслабые пейзажики с чудными зверушками.

   - Расскажи! - жадно потребовала она, - что ты видел? Каково оно... там?

   - Что покажут. Разное. Чаще всего - огромная пустыня, залитая жидкой глиной. Болото без начала и конца. А там, в глубине этой жижи, что-то шевелится и ворочается. Жуткая вонь сероводорода пополам с аммиаком. От этой "картинки" почему-то всегда было особенно душно и мерзко. А ещё - большой зал с толстыми столбами, вокруг которых хламиды бродят. На головах колпаки - без прорезей для глаз или рта. Вот так, молча, лунатиками движутся, столбы и стены поглаживают. Дурдом, конечно. Были и другие жуткие места...

   - "Другие места"... - протянула она. - А зачем ты переписывал суры?

   - Что такое "суры"? - поинтересовался я, и вдруг обнаружил, что мы стоим рядом с большой палаткой.

   - Вот, - она обежала меня, откинула полог, схватила со стола рисунки и потрясла ими в воздухе. - И вот. А вот ещё. Это - суры священных колонн.

   - Не знаю, - у меня не было никакого желания входить внутрь. Я ведь вообще хотел уйти подальше от лагеря. Как же это я оказался рядом с её палаткой? - Хламиды трутся вокруг стен и столбов, на которых высечены эти письмена. Они даже лазают, чтобы нащупать иероглифы. Секта! Всё в полной темноте... у них вообще нет освещения. Зачем ещё при этом колпаки - не понимаю.

   - Это не колпаки, - сказала Рамзия. - Это у них капюшоны на бурнусах. А темнота и "колпаки", чтобы никто не мог увидеть суры. Это запрещено. К сурам только на ощупь можно прикасаться. А как ты срисовывал? Темно же? Там же не было света!

   - Мне и не нужно. Я же ВИДЕЛ!

- Ах, да! "Видел"... - она задумалась, а потом сказала: - А ведь я могла бы перевести это.

   - Правда? - пришла моя очередь удивиться. - Здорово! Ты, всё-таки, шпионка? Или шифрам всех астроархеологов учат?

   - Нет, я - не шпионка, - обиделась Рамзия. - Расшифровка и перевод - это не одно и то же. Я могу говорить с хранителями. Если это их язык, думаю, что справлюсь.

   - Интересно. Может, тогда скажешь, что хламидам от меня нужно? Зачем приходят? Что рассказывают?

   - Прекрати их называть "хламидами", - поморщилась Рамзия. - И они не рассказывают, Коля. Они спрашивают. Сегодня они пытались у тебя выяснить, ты ли тот, кого они ждали, и когда будешь просить.

   - Ого! - я пожал плечами. - Как интересно. А о чём просить? И что я ответил?

   Она внимательно на меня глянула:

   - Ты сказал, что просить будет другой. И срок назвал - через двадцать лет.

   И тут я будто из омута выплыл:

   - А тебе, Рамзия, откуда известно, что эти закорючки - суры их священных колонн? И почему думаешь, что колонны - священные?

   Она не стала отпираться:

   - Я долгое время жила с ними, Коля. Я ведь, знаешь ли, была у них в плену...

   "Уважаемый дядя Толя, произошёл несчастный случай, ваша дочь Патриция вместе с остальными ребятами погибла в водопаде. Сам-то я уцелел, потому что в это время занимался обедом. Сами понимаете: дрова, костёр, похлёбка... я отговаривал их от сплава в первый день. Настаивал, что нужно пройтись выше по ручью, опробовать верхние участки. Но они меня не послушались..."

   Я - трус. Вот в чём всё дело.

   Первый раз я струсил, когда чистил картошку, пока мои друзья умирали. Второй раз - когда решил остаться здесь, у водопада, в поисках слов, способных утешить родителей погибших. Но только сегодня утром, глядя в лицо туману, я вдруг понял, что таких слов нет. Они не придуманы Господом. И значит это, что имя моим поискам - глупость. Поступать и делать следует так, чтобы не было надобности в таких словах. И ЭТО будет по-божески...

   Призрак растворился под порывами тёплого ветра, и через несколько минут озеро заголубело в лучах раннего солнца, отражённых от далёких вершин и ледников. А я вернулся в лагерь и приготовил завтрак. Когда я принёс котелок и чайник в палатку, Рамзия уже ждала меня. Её угол стола был чист от бумаги, а взгляд - от забот.

   И она молчала.

   Я понял, что это не к добру. За прошедшую после стычки с хламидами неделю Рамзия настойчиво работала над переводом, и я не сомневался в успехе её предприятия. Ложился ли я спать, или возвращался с обрыва - она всегда сидела за столом в окружении моих рисунков, начинавших теряться среди вороха её записей. Когда-то я видел в ней авантюристку, но теперь мне открылся труженик, который не опустит молот, пока от стены не останется даже фундамента.