«Она демонстрирует статус, соответствующий своей расе, — с горечью подвел итог Марк. — А я сделался „туземцем“. Предателем».

Хотя в чем же суть пребывания на планете с разумными обитателями, если не в том, чтобы жить рядом с ними и изо всех сил, пытаться их понять? А это требует большего, чем близость с любовницей-туземкой. Такой опыт, Марк был уверен, уже приобрел каждый взрослый в колонии (за исключением, возможно, старого доктора Лема). А уж этот высокомерный тупица, управляющий Чевски! Ни одной не пропустит и при том похваляется, что ни слова не говорит по-иански!

Неужели для них не имеет значения, что Мандала Мутины уже возносилась, высокая и прекрасная, когда варвары на Земле еще не воздвигли египетские пирамиды?

Вероятно, нет. Но Марка, напротив, в его ианском доме приводило в восхищение странное чувство: дом был частью старины, тех времен, когда совершилось нечто чудесное, нечто окончательное, оставлявшее неизгладимое впечатление. Для Марка ианцы были… как бы сказать? Законченными. Он не раз пытался внушить Шайели и ее друзьям свой взгляд на относительные достоинства свершений землян и ианцев, он хотел, чтобы они поняли, почему случайный поиск, который человечество ведет в межзвездном пространстве, сам по себе не означает превосходства — он не сможет привести ни к какому окончательному результату. Как можно провидеть окончательную цель странствий человечества? Люди тянутся от солнца к солнцу, словно побег вьющегося растения, без надежды достичь конечной цели, которая могла бы увенчать весь замысел. Но на Иане — Марк не сомневался — все было по-иному. Он безоговорочно верил, что здесь был задуман, предпринят и завершен некий труд, решена колоссальная задача — можно было предположить, что именно она описана в одиннадцати книгах «Эпоса Мутины». И теперь, когда все усилия остались позади, ианцы мирно отдыхали.

Шайели перестала слушать такие разговоры. И ее друзья тоже. Вряд ли можно было сказать, что они восстали против национальных обычаев, ибо никто из старшего поколения их особенно не осуждал, разве что позволял себе саркастическое замечание, — но молодые отошли от исконного образа жизни. Они считали, что все земное чудесно, они предпочитали синтолон «волнистой паутинке», чужие видеозаписи — своим древним утонченным произведениям культуры. Марк знал, что вместо того, чтобы идти на прием к Гойделу (это казалось ему небывалой честью, ибо все считали Гойдела законодателем вкусов в Прелле), Шайели предпочла бы визит к Элис Минг. Там, потягивая с притворным удовольствием земные напитки, она проболтала бы целый вечер как на чужом языке, так и на своем.

«Да. Она смирилась со мной. Наши отношения пришли именно к этому».

На мгновение он погрузился в отчаяние. Затем вдруг осознал, что Шайели, словно раскаиваясь в своей недавней вспышке гнева, остановилась у двери дома и ждет его. Он ускорил шаг, и взял ее за руку, и заставил себя улыбнуться, распахивая перед ней дверь. Дом не был заперт. Воровство противоречило обычаям ианцев; это означало, что оно немыслимо в буквальном смысле слова.

Они вместе вошли в крытый портик; на дальнем конце овального пруда, среди листьев водяных лилий, бил фонтан. Этот обычный ианский дом, где поселился Марк, соединял в себе нечто римское и нечто японское; вместо внутренних стен — ширмы, которые в хорошую погоду можно было отодвинуть, и тогда мощеный внутренний дворик становился продолжением трех небольших комнат, скупо меблированных и изысканно украшенных. Фонтан был его собственной идеей, которую тут же скопировали многие друзья Шайели.

— Не хочешь выпить… на ночь? — спросила Шайели, начав фразу на своем языке и кончив на языке землян.

На секунду он пришел в ярость: сколько раз я должен говорить, что ненавижу эту обезьянью манеру мешать ианские слова и человеческие? Но сдержался и кивнул. Она ушла в комнату, а он двинулся к своему любимому каменному сиденью над прудом. По дороге достал из висевшего на поясе мешочка девятую книгу «Эпоса Мутины»; он недавно снова просмотрел свой перевод этой части и сегодня взял рукопись с собой к Гойделу на случай, если его собственные стихи…

«Нет, что за смысл обманывать себя. Не на случай, если мои стихи будут настолько хороши, что попросят почитать еще что-нибудь. Нет, на случай, если в последний момент мне не хватило бы смелости…»

Глядя на водяные лилии, отметив, что в теплом весеннем воздухе бутоны уже почти раскрылись, он стал бормотать строфу, с которой пришлось изрядно повозиться:

Досадливо махнул рукой. Не так. Не вышло. Просто не могло выйти. Стих хромает, словно хилая лошадь, которой приходится тащить тяжелую поклажу. Выражение «податливые струи» потеряло парадоксальность оригинала, поскольку там слово «струи» подразумевает ножи или резцы, твердые и острые, в то время как изначальная ассоциация в ианском языке предполагает, что орудие мягче обрабатываемого материала — наподобие воды, размывающей скалу. Слово «размывающий» соотносится с длительным геологическим процессом, но в ианском стихе ясно, что все происходит моментально.

— А, черт! — произнес он вслух. — Есть ли смысл продолжать? Есть ли смысл пытаться выделить определенную историческую основу в этих непостижимых эпических поэмах? Совершенно ясно, что за этими поныне существующими памятниками — менгирами, мандалами, ватами, — за фантастическими описаниями затонувших континентов и расколотых лун должна крыться объективная истина. Но сколько там ее, этой истины?

Общепринятая трактовка была рациональной; около десяти тысяч лет назад, как утверждалось, произошла катастрофа — возможно, ианская луна была стянута с орбиты при вторжении в звездную систему какого-то тела приблизительно тех же размеров; возможно, произошло столкновение. Система была близка к пределу устойчивости. Местную луну то ли разбило на куски, то ли она была притянута достаточно близко к планете, чтобы разлететься. Ее обломки образовали Кольцо.

Согласно рациональному объяснению, после такого фантастического бедствия вместе с луной пропала и уверенность ианцев в себе. Этот честолюбивый, сильный духом народ, обладавший значительными научными знаниями, пришел в упадок, почувствовал себя побежденным. Половина его планеты сделалась недоступной из-за метеоритного дождя, падающего с Кольца, большинство технических достижений было заброшено, ианцы радовались хотя бы тому, что уцелели.

Пытаясь утешиться в теперешнем полупримитивном существовании, оправдывая свой упадок, они придумали миф о прошедшем Золотом веке, который бесполезно пытаться возродить, поскольку величайшие и самые сильные личности, гении ианцев, наполовину поэты, наполовину ученые, которых земляне называли «созидателями» или «постановщиками», — все они погибли.

Но согласно мифу, Постановщики сами вызвали разрушение луны. В каком-то смысле это, возможно, было правдой. Какой-нибудь опасный эксперимент. Правда, непохоже, чтобы это было высвобождение взрывной энергии, поскольку ианская «наука» развивалась в другом направлении. Но, может быть, они умели воздействовать на внутримолекулярные связи и так разрушили спутник своей планеты.

Но определить, верно ли это, было невозможно. У землян существовал корпус знаний, именуемый «наукой», который начал развитие со стали и паровых машин и сумел породить Врата и межзвездные корабли. При этом на каждой стадии весь корпус знаний был единым и опирался на человеческий образ мышления. По мнению же ианцев, такая система знаний дает практические результаты вне связи с теоретическими постулатами и не благодаря им, а неким магическим путем! Землянин может доказывать, что его точка зрения верна, поскольку машины работают, когда их включают. А его оппонент-ианец — хотя ианцы не опускались до такого рода дебатов — мог бы процитировать Книгу седьмую «Эпоса Мутины» и указать на Кольцо как на свидетельство того, что в Книге тоже содержится истина.