Униженные сиколобо, потерявшие полсотни убитыми и вдвое больше ранеными, пригнали выкуп за пленников. Мбенгу опять сломал традицию: отдал не всех, оставил молодок своим воинам. Выкуп он тоже разделил только между ними, опять не забыв Нделу и старейшин.

После этого еще сотня юношей присоединилась к «слонятам».

Вождя возмутило нарушение древних обычаев. Его сердце взволновали плачь детей, отлучаемых от матерей, и слезы женщин сиколобо, ставших подстилками для копьеносцев Мбенгу. Однако жадность сковала ему уста. Никогда еще не получал он в набегах столько скота. К тому же почтительный зять подарил ему красивую девушку. Подумать только, восьмая жена! Какой почет Ндела отныне будет иметь у народа! Ведь чем выше сидит зулу на совете племени, тем большую лоболу он должен вносить за каждую новую жену. А эта досталась Нделе ни за что!

Вождь понимал, что так нельзя сражаться, что война по-новому грозит разрушить устоявшуюся веками, размеренную жизнь этой земли, налаженное существование десятков родственных племен нгуни, научившихся сравнительно мирно, лишь с небольшими потерями, разрешать споры.

Все же, видя ликование соплеменников, Ндела никак не мог заставить себя поднять голос против нарушителя старых заветов.

Радовался он и за дочь: Нанди была донельзя довольна двумя новыми женами, которых Мбенгу захватил для себя в этой битве.

Не только потому, что социальный статус мужчины-зулу измерялся количеством жен в его хижине, а первой супруги — числом остальных, находившихся у ней в подчинении. Она получала помощниц по домашним делам и могла теперь уделять больше внимания и времени сыну.

У зулу муж не касался жены, пока та была беременна или давала грудь младенцу. Выкармливали же детей до четырехлетнего возраста. В зулусском фольклоре весьма смешной считается шутка о старейшине, семь жен которого затяжелели в один год. «Он все равно что неженатый», — злословили над ним соплеменники, у которых не хватало скота на покупку такого почетного количества спутниц жизни.

Склонностью к воздержанию зулу не отличались, и поскольку «прелести дороги» для женатого — запретный плод, многоженство оставалось естественным выходом. Вот почему каждая хорошая супруга, любящая детей и главу семьи, чтящая законы рода, очень хотела, чтобы ее повелитель имел как можно больше жен. Существовала ли для них ревность в том смысле, в каком мы ее понимаем сейчас, остается только гадать.

Так мог ли добрый отец причинить горе дочери, убыток себе и раздор — племени?! Ндела безмолствовал…

Тем временем в сражениях проливалось все больше крови, войны все учащались. В погоне за добычей, для устрашения зулу захватывали и жгли чужие краали. Разбитые в первых столкновениях соседи, чтобы выжить, быстро перенимали новшества, придуманные Мбенгу, хоть они и противоречили обычаям. Племя Нделы сохраняло непобедимость, потому что Мбенгу заставил всех мужчин упражняться в воинском ремесле и применял боевые хитрости и ловушки, ставившие в тупик вражеских вождей. Тем не менее число похоронных обрядов росло, а большинству соплеменников надоело бегать по колючкам и колотить друг друга тупыми копьями до изнеможения, как требовал Могучий Слон. Новый скот и жены — благословенные и желанные приобретения, но ведь и самому можно получить острием под ребра. Война, раньше бывшая острым развлечением, благодаря Мбенгу стала опасней, чем облава на льва-людоеда…

Так думали те молодые люди, которые с самого начала не разделяли замыслов полководца. А многие друзья Мбенгу, к горькому его разочарованию, оказались подобны питону. Злобные и смертоносные, покуда голодны, они, проглотив крупную добычу, впадали в спячку, желая только отдыхать и переваривать съеденное.

Никого из них Могучий Слон не мог ни переубедить, ни заставить слушаться, так как в мирное время кончалась его власть. За ним не стояла многочисленная семья, вне воинского строя он был силен лишь своей боевой славой да поддержкой вождя, которой в последнее время не ощущал.

Вот почему те немногие, кто остался верен Могучему Слону, открыто роптали: надо сменить не только воинские обычаи, но и законы племени. Подстегнутый их намеками, Мбенгу предложил Нделе упрочить власть вождя. Для этого надо всех боеспособных мужчин навсегда определить в импи, сделав его постоянным, а не набираемым в случае нужды, как теперь. Кормить зулу, лишившихся рабочих рук, можно будет, захватывая земли и скот соседей. Чтобы восполнять убыль армии, воинов покоренных племен нужно включать в импи, делая их зулу, остальных заставлять работать.

И Ндела задумался. Замысел прельщал его. Вот только надолго ли он останется вождем, если у Мбенгу будет постоянная власть над всеми боеспособными мужчинами племени?

С индунами посоветовался вождь, и мудрые выступили против Могучего Слона. Устои опрокинутся, советники и сильные семьи не нужны станут военному вождю, помехой его власти сделаются, сказали они.

Тетиве завыла в голос, едва услышав о предложении Мбенгу: традиции и законы предков под угрозой! Разве допустят духи, чтобы в зулу принимали любого, кто умеет держать в ладонях щит и копье и согласен служить победившему врагу?!

Вождь думал. Тут начался мор. Общая беда как бы скрепила, стянула вместе расколовшееся на кусочки племя.

Полонянник… Когда Сафонка выговаривал или хота бы вспоминал это слово, у него рот словно наполнялся полынью. Только смерть страшнее рабской доли, и то не всегда. Как же стряслось, что сам-то он выбрал для себя ярмо, предпочел его могиле?!

…Едва успел Сафонка отдышаться, как его отвязали от общей цепи и подвели к большому кострищу, у которого сидел на кошме, скрестив ноги, ногаец.

Сафонка изрядно знал татарский: в отцовом доме служивший в холуях пленный крымчак — старик Ахметка по воле хозяйской обучал трех братьев Ивановых своей мове. «Ведать язык вражий — что нож лишний в запасе иметь, сгодится в лихой час», — не раз и не два говаривал Семен.

Сафонке чужая речь давалась необычайно легко, как-то сама собой.

Да собственно, и учить было не так много. Сложных понятий, каких-то особых идиом не содержал в то время татарский язык. Круг интересов простого кочевника не выходил за пределы юрты, войны, охоты, конских скачек, добычи, базара, мечети. У более знатных сюда добавлялись гарем и ханский дворец.

Не очень отличались от них жители других стран, земледельческих в том числе. Научные термины, литературные языковые пласты, описывающие тончайшие переживания человеческой души, которые представляют особую сложность в изучении, были достоянием малой кучки образованных людей. Да и те, в основном, общались между собой на международных языках: латинском в Европе, арабском, турецком и фарси на Ближнем и Среднем Востоке, ханьском — в Юго-Восточной Азии.

Минимальный словарный запас, с помощью которого можно было объясниться с любым татарином, составлял сотни четыре слов и выражений, обозначавших весьма ординарные предметы и понятия, большинство из которых были общими для всех народов, живущих в пределах или на окраинах Дикого поля.

Братья, не особо жаловавшие учебу, ограничились этим минимумом. Любознательный от природы Сафонка знал раз в десять больше — почти столько, сколько сам Ахметка.

Конечно, неправильное произношение и интонация, не всегда верное употребление отдельных слов и фраз в конкретных случаях, да и внешность никогда не позволили бы ему выдать себя за ногайца, крымчака или казанца. Но общаться с ними он мог. И это неоднократно ему пригождалось.

Да, мудр был батюшка, далеко вперед смотрел. Вот и теперь Сафонка понял, что приказал татарин (по всему видно, знатный) своим воинам-нукерам:

— Приведите этого уруса в покорность и явите мне толмача.

Понять-то понял, да не использовал знание во благо, не смог заставить себя вовремя броситься на землю. На него обрушились удары плетей-камчей. Он все равно не пал бы ниц, хоть забей до смерти, но кто-то из услужливых нукеров подсек непокорному пленнику ноги. Сафонка полетел лицом вниз, пытаясь смягчить падение связанными спереди руками, и тут же был придавлен мягким сапогом к траве.