«Кроткие» московские владыки Михаил Федорович и Алексей Михайлович Тишайший учили курцов батожьем, рвали им ноздри и отправляли лет на двадцать в Сибирь — на свежем воздухе избавляться от дурных привычек.

На Востоке, где нравы были проще, темпераменты горячее, а законы не писаны, запретное удовольствие обходилось куда дороже. В Персии в 1638 году шах Аббас, по недоразумению прозванный Великим, в минуту гнева как-то сжег живьем табачного торговца вместе с товаром. Когда же шахиншах бывал в хорошем настроении, то ограничивался тем, что резал курильщикам губы и носы. В Турции любителям табака продырявливали носы, вставляли туда трубки и в таком виде возили по городам и весям. А после великого пожара, сравнявшего с землей Стамбул в 1633 году (в нем обвинили курильщиков), султан Мурад IV запретил табак под страхом смертной казни.

Моральные ценности и нравы Крымского ханства и Ногайского улуса являлись зеркальным отражением тех, какими руководствовались жители Блистательной Порты.

Вот почему Исуп осторожничал, как если бы он залез в гарем Аллегат-нойона и забавлялся там с любимой наложницей князя в двух шагах от спящих евнухов. Вот почему он оцепенел, когда из темноты нечто непонятное стало прыгать к нему все ближе и ближе…

Дать тревогу курильщик не смел: сразу обнаружится его грех. Поэтому он поступил так, как, к сожалению, всегда действует большинство людей в решающую минуту. Принцип простой: незнакомое может быть опасно, надо его уничтожить, а уж потом разбираться. Недолго думая, Исуп выхватил саблю и приготовился секануть ею нежданного пришельца, но замешкался, узнав толмача, которого считал наушником Будзюкея.

Стражник растерялся. Что делать? Урусский переводчик может донести начальнику, а убивать его нельзя: собственность мурзы. Впрочем, прикончить можно всякого ясырника, предлог бы найти. Обвинить в попытке к бегству? Никто не поверит, с конским волосом в пятках не бегают. Соврать, будто напал? Засмеют хэвтулы: Исуп-багатур не смог справиться с безоружным увечным стариком и посек его до смерти. Или, может, все-таки снести ему сейчас башку, а объяснение потом придумать?

Митяй не стал дожидаться, покуда караульщик придет к решению. Он угодливо склонился в поклоне, зорко следя за десницей татарюги, в которой тот держал саблю: а ну как по склоненной шее секанет, шишморник!

— Пусть храбрейший из храбрых не опасается ничтожного раба. Мои глаза ничего не видели, мои уши ничего не слышали, мои уста не вымолвят ни словечка. Я, великий грешник, осмелился побеспокоить славного Исупа-багатура только из-за того, что сам питаю страсть к тому замечательному кейфу, коему отважный воитель, что стоит сейчас предо мной, изволит предаваться.

— Ты приполз просить у меня табака, гнусный червяк?! Я тебе ничего не дам, кроме ударов камчи, убирайся отсюда!

— Да не изволит гневаться на покорного слугу своего верный последователь пророка! Я бы в жизни не осмелился вымаливать даже понюшку у столь великого и грозного багатура! Просто, дабы на будущее заручиться расположением добрейшего из добрых, я хочу угостить его собственным табаком — самым душистым и крепким из всех, какие приходилось пробовать.

— Откуда у тебя драгоценное зелье, плешивый шакал? Украл?

— Редчайшая проницательность и быстрый ум у моего господина. Чтобы услужить замечательному Исупу-багатуру, я, презренный, запустил свою нечистую руку в тайные запасы повелителя нашего Будзюкея-мурзы и изъял оттуда малую толику…

Исуп чуть не задохнулся от внезапного приступа смеха, который сразу же, однако, сменился приливом злобы и негодования. Ах вот как, мурза, беспорочный ревнитель шариата[92] и устоев истинной веры! Выходит, и ты не без греха, а нас, простых нукеров, казнишь за то, что себе дозволяешь! Добро же…

Страх покинул его: теперь и Будзюкей, и толмач у него в руках, если они предадут его, он потащит их в могилу за собой. И неизвестно, чья смерть будет легче: ногайцев, чтобы не проливать кровь соотечественников (так завещал Чингиз), удушат шнурком или им сломают хребты, уруса запытают.

— Давай твой табак, падаль! — милостиво согласился он.

— Пусть снисходительнейший из снисходительных сначала понюхает, не слишком ли крепко для него мое зелье, — еще раз почтительно согнул спину Митяй.

— Татарская башка крепче урусской, запомни это, ишачий навоз, если хочешь пожить еще немного! — оскорбился Исуп, но все же протянул ладонь старику. Тот почтительно насыпал ему в горсть молотого перца, который действительно был украден у Будзюкея.

Стражник поднес руку к носу и втянул порошок в ноздри. Глаза его выпучились, дыхание перехватило, язык онемел. Ему показалось, что он отныне вообще не сможет издать ни звука.

Казалось ему правильно, потому что в этот миг толмач ловким точным движением перерезал ему горло небольшим ножом. Митяй утром, якобы готовя кинжальчик для продажи, сам вычистил и остро отточил лезвие, а потом ухитрился незаметно спрятать за пазухой. Ночью он заткнул клинок сзади за пояс.

Старик мягко толкнул вперед, лицом вниз, оседающее тело, придерживая, чтоб не стукнулось с шумом о землю, потом навалился на него сверху, дабы заглушить конвульсии умирающего. Поднялся, с удовольствием вытер лезвие о рубаху стражника, забрал его оружие и махнул рукой в сторону телеги. Нечипор и Ивашка, которым он загодя разрезал путы, поползли к оседланным лошадям, привязанным к одной из повозок. Митяй разметал костер, чтоб не светил, тоже лег на живот и пополз к табуну караульщиков, сокращая расстояние, по которому Медведко предстояло провести к нему коней. Прыгать было бы слишком шумно.

Сафонка, дрожавший от волнения мелкой-мелкой дрожью, ровно щенок под ливнем, отвел от них зачарованный взгляд и обшарил глазами окрестности: не видел ли кто, что стряслось. Но ничто не нарушало ночной покой.

Когда парень закончил осмотр и повернулся в сторону друзей, те уже садились в седла.

И тут вавилонское столпотворение, смешение языков обрушилось на сонный лагерь. Мертвый бы услышал дикие крики, испуганное ржание и топот сотен разбегающихся в разные стороны коней. Сафонка хохотал до слез, покуда из темноты, аки из пасти адовой, не выскочил дьявольски обозленный Аманак-десятский, огрел камчой и потащил раба на расправу к Будзюкею.

В полевом шатре совета Искандар-паша опрашивал лазутчиков — вопреки воинским обычаям османов, один, а не вместе с другими советниками султана. Вожди турецкого войска гнушались черной работы.

Искандар презирал их: этим бегам, пашам, беям, аги бунчуки[93] вполне заменяют мозги. Все великие полководцы всегда сами узнавали подробности о неприятеле из первых уст. Турецкие владыки, давшие за многие века лишь трех выдающихся военачальников (основателя династии Османа, Баязета I Молниеносного и Мехмета II Фатиха-Завоевателя), доверили важную, но утомительную обязанность членам дивана. Приближенные же Мехмета III вообще перевалили обузу на плечи недавнего гяура.

Вопиющая опрометчивость! Что если он, Искандар, извратит полученные от шпионов сведения, неверно укажет расположение неприятельских полков? Ведь тогда с плеч тени Аллаха на земле вполне может слететь спесивая голова, пустотой подобная тыкве. А ярко зеленое знамя пророка с вышитыми канителью, тонкими витыми нитками из золота и серебра, полумесяцем и изречениями из Корана очутится в жадных лапах герцога Маттиаса, командующего объединенной австро-венгерской армией! И разве только это доверили ему турки?!

В каждой битве среди османского войска можно заметить богато одетых всадников с буздыганами-булавами в руках. Это чауши — посланцы султана. Они не принимают участия в схватке, только наблюдают и оценивают, как дерутся те или иные отряды, докладывают свое мнение командиру. Ему, Искандар-паше. А уж он доводит все нужное до священного уха падишаха. Кто помешает ему возвеличить труса и оклеветать храбреца?!