Сначала я думал, что это простая формальность, и в Новороссийске спокойно отправился в отдел пропусков, где и предъявил мой ялтинский пропуск. Взглянув на паспорт и обнаружив, что я призывного возраста, дежурный объявил мне, что без визы «воинского присутствия» мой ялтинский пропуск теряет свою силу.[16]

Как это ни кажется мне теперь странным, но я хорошо помню, что и виза «воинского присутствия» мне тоже показалась пустой формальностью. И я так же спокойно отправился по указанному адресу.

В воинском присутствии я обратился к первому попавшему на глаза писарю, сидевшему у окна. Он равнодушно взглянул на мой паспорт и пропуск и, позевывая, указал на самый дальний столик в углу.

— Приемом новобранцев ведает писарь Петров, ему и сдадите паспорт.

Тут я уже понял, что желаемая виза далеко не простая формальность.

И все же я осторожно, опасаясь, как бы он сам не взял моего паспорта и не передал бы его по назначению, спросил:

— Простите, но вы упустили из виду, что я здесь проездом.

— А это все равно, проездом или заездом. Вы призывного возраста, и вам надо пройти комиссию. Вот если вас признают негодным, тогда и визу получите.

Я поблагодарил его, но советом не воспользовался. Пользуясь тем, что к нему кто–то подошел, я быстро покинул воинское присутствие.

Положение было безвыходное. Пароход вечером отшвартовывался. Ясно, что ехать дальше, в Батум, без визы я не могу. Но для меня было так же ясно, что я не могу покорно сдать свой паспорт и превратиться в солдата белой армии.

Около воинского присутствия я заметил довольно глубокую канаву, Как это ни нелепо, у меня явилась дикая мысль лечь в эту канаву, закрыть глаза и предоставить себя воле случая.

И вот в этот момент, как в хорошо рассчитанном на эффект романе, появилось избавление от всех бед и напастей.

Я смотрю и не верю своим глазам.

Преодолевая небольшой подъем, по улице медленно идет Всеволод Эмильевич.

Мы увидели друг друга одновременно.

— Рюрик Ивнев? Что вы здесь делаете?

— Я не знаю, что мне делать! — воскликнул я радостно, поняв в эту секунду, что теперь можно и смеяться и острить, что самое страшное уже позади.

Конечно, я ему сейчас же объяснил, в чем дело. Я кажется, даже не спросил его в первую минуту, каким образом он сам очутился здесь.

Уже потом я узнал, что Всеволод Эмильевич по предписанию врачей должен был выехать на лечение в Ялту. У него обострился туберкулез. Во время его пребывания в Ялте. Крым был оккупирован белыми (это было в июне или в июле 1919 года), и Мейерхольд бежал на фелюге в Новороссийск, где находилась его старшая дочь Мария, жившая там со своим мужем. Но это бегство не спасло Всеволода Эмильевича от ареста, так как его тесная связь с большевиками не могла не быть известна белогвардейцам. Всеволод Эмильевич был арестован и заключен в тюрьму 6 сентября 1919 года. Ему грозил расстрел, но, узнав об этом, композитор Михаил Фабианович Гнесин, находившийся в то время в Ростове, нашел какого–то «либерального» генерала, которого и уговорил «спасти Мейерхольда». Благодаря вмешательству этого генерала Мейерхольд не только не был расстрелян, но даже в скором времени был выпущен из тюрьмы. Конечно, он оставался «под наблюдением» разведывательных органов деникинского правительства; об общественной деятельности и публичных выступлениях не могло быть и речи. Ему оставалось только одно: сидеть в Новороссийске и «ждать у моря погоды».

Наша встреча произошла в середине августа, примерно за месяц до его ареста. Всеволод Эмильевич, как будет видно из дальнейшего, буквально спас меня от участи, которая в это время грозила и ему (мое секретарство у А. В. Луначарского в период 1917—1919 годов и мои публицистические статьи в «Известиях» в 1918 году также не могли не привлечь ко мне внимания белогвардейцев).

Я со страхом подумал, что, выйди на крыльцо воинского присутствия двумя минутами позже, я так бы и не узнал, что здесь, почти рядом, в нескольких десятках метров от воинского присутствия, живет Всеволод Эмильевич со своей семьей.

Мы продолжали путь по слегка подымавшейся вверх улице. Всеволод Эмильевич привел меня к себе, познакомил со своей женой Ольгой Михайловной и двумя дочками–подростками Татьяной и Ириной и сейчас же открыл «семейный совет», как меня устроить.

Среди бесконечных шуток и острот Всеволода Эмильевича, необычайной душевной теплоты Ольги Михайловны и юных улыбок Тани и Ирины я почувствовал себя как странник, вернувшийся домой после долгих и опасных странствий.

Несмотря на своего рода опьянение от столь неожиданной и спасительной для меня встречи, мы все же пришли к трезвому решению: избежать призывной комиссии невозможно, но моя природная близорукость послужит гарантией, что в конце концов я получу желанную визу.

— Это первое, — сказал Всеволод Эмильевич. — Второе: вас надо немедленно устроить более комфортабельно. — Он, улыбаясь, окинул взглядом единственную комнату, в которой ютился со своей семьей. — Пойдем сейчас же к моим друзьям Алперсам. Они вас, я уверен, приютят на это время. Квартира у них большая. Третье — вам надо взять свои вещи. Ведь пароход отходит через несколько часов. Надеюсь, что подводы вам не потребуется?

В его умных глазах мелькнули лукавые огоньки.

— Да, — ответил я, — у меня всего один чемодан.

Ольга Михайловна не согласилась отпустить нас, пока не накормила обедом. Таня и Ирина пересмеивались, очень довольные, что на их глазах развертываются такие неожиданные события.

В ту пору было любопытно наблюдать тем, кто мог заниматься наблюдениями, такое явление, как «выпадение из своей орбиты» лиц, знаменитых во времена империи или же более или менее известных.

Застряв на некоторое время в Новороссийске, как и Всеволод Эмильевич, я не мог себе даже представить то, о чем узнал лишь впоследствии. Оказывается, когда мы с Всеволодом Эмильевичем были заняты вопросом моего отъезда в Батум, здесь же, может быть буквально «в двух шагах от нас», умирал от сыпного тифа знаменитый Пуришкевич, стяжавший черную славу своими погромными речами в Государственной думе и участием в убийстве другой «знаменитости» царского времени — старца Григория Распутина.

Не могли мы представить себе и того, что здесь, в Новороссийске, — может быть, где–то неподалеку от нас, — знаменитый черносотенец, бывший петроградский градоначальник генерал Климович кончал жизнь тем, с чего начинал знаменитый русский миллионер, — уличной продажей спичек, потому что его прошлое показалось одиозным даже оголтелому вождю белых — генералу Деникину, который «не посмел» принять его на службу, боясь «скомпрометировать» в глазах населения «свое движение».

В это же время на Серебровской улице, в единственной гостинице, мимо которой мы часто проходили, находился еще один знаменитый «осколок империи» — балерина Кшесинская, застрявшая в Новороссийске из–за болезни по дороге в Константинополь.

Но одного сановника империи, «выпавшего из своей орбиты», я увидел своими глазами за несколько часов до моего отъезда в Батум. Это был тот самый сановник, про которого в мемуарах гр. Витте сказано: «Министр народного просвещения Петр Михайлович Кауфман–Туркестанский не мог примириться с полицейским режимом Столыпина и подал в отставку».

Он шел по бульвару, ничего не замечая, кроме синей полоски моря, за которой угадывались очертания чужеземных берегов.

Мы с Всеволодом Эмильевичем отправились в город.

Проходя мимо воинского присутствия, Всеволод Эмильевич ухмыльнулся:

— А вы знаете, Рюрик Ивнев,[17] ваша мысль о том, чтобы лечь в канаву, была не столь безрассудной. Ведь это почти около моего дома. Все равно бы я вас увидел.

— И подобрали бы меня?

— Разумеется. Это доказывает, — продолжал он балагурить, —что всякая безрассудная мысль таит в себе зерно здравого смысла.