— Я? — удивился Смагин.

— Ну, не вы, а ваши большевики. Смагин недовольно поморщился:

— Не будем говорить об этом.

— Нет, почему, — полушутя–полусерьезно продолжал Везников, — почему не поговорить! Мне хочется перевести вас с вашей ложной дороги на путь истинный. Но прежде всего давайте подкрепимся.

Он приказал официанту принести две чашки кофе и пирожных и вернулся к прерванному разговору.

— На меня напал порыв откровенности. Позвольте поговорить с вами по душам. Ведь вы ничего не потеряете оттого, что я изложу вам некоторые мысли, касающиеся вас…

— Пожалуйста, — нехотя согласился Смагин.

— Ну, так вот: во–первых, не сердитесь на меня. Уверяю вас, что я чувствую к вам настоящее и бескорыстное расположение. Должен сознаться, что этих чувств я давно ни к кому не питал. Жизнь сделала меня холодным и черствым. Но бросим говорить обо мне. Скажите, — спросил он неожиданно, смотря в упор на Смагина, — вы ведь нуждаетесь?

Смагин почувствовал, как кровь горячей волной прихлынула к его щекам.

— Я вас не понимаю!

Глаза Везникова, точно две мыши, быстро пробежали по его поношенному галстуку, воротнику, по пиджаку и брюкам.

— В моем вопросе нет ничего непонятного, тем паче оскорбительного. Ведь большевики вам не платят?

— Послушайте, — рассердился Смагин, — мне это надоело!

— Ну, что за горячность! — воскликнул Везников. — Даю вам честное слово, что я действую в ваших же интересах. Лучшего адвоката, чем я, вы не найдете.

— Я не нуждаюсь в адвокате.

— Нет, нуждаетесь. Именно вы и нуждаетесь в адвокате. Как вы живете? Ваша жизнь состоит из сплошных и нелепых ошибок. Вы приехали в Тифлис, у вас есть знания, опыт, культура, у вас есть имя. Вы могли бы занять здесь хорошее положение. А вы? Что вы делаете? Я бы еще понял вас, если бы вы были настоящим большевиком, но ведь вы не большевик. Вы, — еще раз прошу не сердиться на меня за откровенность, — какая–то серединка наполовинку, сидите между двух стульев. Вы воображаете, что большевики вас ценят. А я уверен, что они смеются над вами. А между тем здешнее общество считает вас большевиком и, естественно, относится к вам подозрительно. Вы рискуете очутиться в еще более тяжелом положении, чем сейчас, попомните мое слово… Ну скажите мне, зачем вы распинаетесь за большевиков? Ведь денег они вам не дают.

— Вы находите, — сухо спросил Смагин, — что выступать за или против какой–нибудь политической системы можно только за деньги?

— Да, нахожу. Каждая партия, каждая группа поддерживает своих членов духовно и материально, в этом нет ничего зазорного…

Видя, какое неблагоприятное впечатление производят его слова на собеседника, Везников объяснился:

— Вы не думайте, что я не уважаю ваших убеждений. Я высказал вам только то, что думал, иначе я не мог поступить. Я не считаю себя непримиримым врагом большевиков, но мне с ними не по пути. Я с большевиками никогда не боролся, а просто уступал им дорогу. Из Советской России я уехал в Грузию. Если, паче чаяния, они ворвутся сюда, я уеду в Константинополь. Хватит места и мне и им. У каждого свои вкусы. Кому нравится грязная клеенка советских столовых, а кому — белоснежная скатерть буржуазных ресторанов. Я выбрал второе. А если я заговорил с вами на эту тему, то только потому, что… я открываю свои карты — вы мне нужны для моих дел и комбинаций. Я от вас ничего не скрывал и не скрываю. Дела мои идут блестяще. За какие–нибудь несколько недель я накрутил здесь больше, чем какой–нибудь умник мог сделать за десять лет. Я не брезгаю ничем. Клуб «Новое искусство», посредничество при продаже нефтеносных земель — мой желудок переварит все. Но мне мало этого… У меня зреют более грандиозные планы, и мне нужны люди. Если бы вы согласились — и вы были бы довольны, и я не прогадал бы. Только для этого надо окончательно порвать с большевистской ориентацией. Вот подумайте… — Очень жаль, что вы потратили впустую столько энергии и красноречия. Смагин встал.

В «комнате искусств» было человек десять, не более. Смагин не очень удивился такому количеству слушателей. Однако это обстоятельство не мешало Атахишвили читать с таким видом, точно он выступал перед тысячной аудиторией.

Смагин наблюдал за выражением лиц этих, очевидно, совершенно случайных посетителей. У него даже мелькнула мысль, что это служащие клуба, обязанность которых состоит в том, чтобы разыгрывать роль слушателей. Время от времени кто–нибудь поднимался и с напускной озабоченностью исчезал из комнаты. Зато несколько друзей Атахишвили слушали его с таким жадным вниманием, словно от его доклада зависела их судьба.

После окончания чтения какая–то дама поднесла поэту цветы. Он принял их с мягкой улыбкой и, собрав разбросанные листки своего доклада, медленно удалился. Смагин тоже поднялся, вышел на улицу и с наслаждением вдохнул в себя запах осени. Ему не хотелось возвращаться домой, и он пошел бродить по вечернему городу.

В этот вечер Везников собрал у себя людей, по тем или иным причинам ему нужных: члена Учредительного собрания Грузии Абуладзе, художников Надеждина и Пташкина, Смагина, англичанина из миссии и какого–то никому не известного старомодного чиновника лесного ведомства.

Все пришли вовремя, кроме Абуладзе. Обеспокоенный его отсутствием, Везников все же держал себя с таким достоинством, что никто не замечал его волнения.

Чтобы как–то занять гостей, он принялся показывать им картины и фарфоровые статуэтки, которые недавно приобрел. Картины оказались заурядными, и, чтобы не обижать хозяина, Надеждин перевел разговор на фарфор. Повертев в руках маленькую статуэтку, он сказал:

— Прекрасно, прекрасно. Настоящий севр. Везников был польщен его похвалой. Он небрежно ответил:

— Когда я покупал эту вещицу, я не придавал ей особого значения.

— Вы хотите соскоблить с себя маску знатока? — спросил Надеждин.

Шутка пришлась по вкусу Везникову. Он мысленно решил, что Надеждин умница и что на подобное замечание остается только тонко улыбнуться.

Чтобы втянуть в разговор скучавшего Пташкина, Везников заговорил о портретах, зная заранее, что этот разговор его всколыхнет.

Пташкин был известным портретистом, прославившимся еще до революции своей манерой писать «комплиментарные портреты», как шутя их окрестили его товарищи. Благодаря этой манере он сделался «придворным» художником замоскворецких купчих. Здесь, в Тифлисе, он стал любимым гостем в салонах купчих армянских, щедро вознаграждавших его дарование.

Спровоцированный Везниковым, он пустился в длинные рассуждения о задачах художника–портретиста.

Тем временем Везников под шумок обделывал свои дела со старомодным чиновником. Они говорили шепотом, но отдельные слова можно было разобрать: «концессия», «марганец», «Чиатуры», «англичане».

Но вот раздался звонок, и появился Абуладзе, известный всему Тифлису своими парадоксальными высказываниями. Годы его были неопределенны. Ему можно было дать и сорок пять и двадцать пять. Абуладзе считал себя европейцем. Все, что шло от Европы, он считал хорошим и полезным, а все то, что шло с этого ужасного большевистского Востока, — гибельным и вредным. Он любил философствовать в кругу близких людей на тему «желтая опасность»; «Россия и Китай — вот самые страшные враги нашей европейской культуры», — была его любимая фраза.

Войдя, Абуладзе с подчеркнутой простотой поздоровался со всеми, постаравшись каждому сказать несколько приятных слов. Незнакомых он одаривал приветливой улыбкой. С особенной силой пожал руку Пташкину, сообщив приятную новость, что Учредительное собрание решило заказать ему портреты всех министров.

Везников шепнул Смагину:

— Боюсь, что по инерции Пташкин сделает министрам пленительное декольте.

Абуладзе быстро овладел не только всеобщим вниманием, но и разговором. Тоном человека, открывающего глаза слепым, он изрекал, что сейчас происходит распад России и он рад тому, что лучшие русские люди с европейским складом ума покидают Совдепию. Подчеркнул, что для Китая и всех азиатских стран, богатством которых распоряжаются империалистические державы, идеи или призывы Ленина слишком соблазнительны и что рано или поздно они пойдут на Европу под любым знаменем, лишь бы на нем было написано: долой европейцев, да здравствует самостоятельность! Не отрицая того, что Европа во многом виновата перед порабощенными ею странами, он заявил, что лично он сам все же, как европеец, стоит на стороне Европы.