Произнося эти отрывочные фразы, он, не теряя времени, перелистывал рукопись Смагина и быстро пробегал своими мышиными глазками по ее страницам. Было заметно, что содержание рукописи пришлось ему не по вкусу.

Почуяв, что Смагин насторожился, он фамильярно обнял его за талию и ввел в свой «кабинет» — маленькую комнатку на задворках типографии. Опустившись в кресло, снял пиджак, засучил рукава и начал жаловаться на загруженность работой.

Смагин чувствовал себя неловко. Хотелось встать и сказать: за ответом я зайду через несколько дней. Но вместо этого он сел на стул, ловко выдвинутый Солдатенковым из какой–то задрапированной рваной занавеской ниши. Не прошло и пяти минут, как Смагин почувствовал себя утомленным его болтовней.

— Выплата гонораров у нас производится по субботам, после напечатания материала, — слащаво улыбаясь, произнес Солдатенков и снова надел пиджак, давая этим понять, что аудиенция окончена.

Смагин вышел из типографии. Яркое солнце горело над головой, звенели трамваи, веселые мальчуганы орали во все горло, предлагая астры и хризантемы. Он свободно вздохнул, усмехнувшись над собой, что поверил в порядочность редакции газеты. Но когда вспомнил, что у него пустой кошелек, почувствовал беспокойство.

Веселая нарядная толпа руставелевского проспекта двигалась прямо на него, точно вываливаясь из какого–то громадного шелкового мешка. А ему казалось, что все знают о причине его беспокойства.

Один из прохожих, молодой человек, обернулся, оставил свою даму и подошел к Смагину со словами:

— Вы меня не узнали? Ведь вы Смагин, да? Смагин посмотрел на него с удивлением и вдруг начал припоминать этот голос, это лицо:

— Мы с вами встречались. Я не узнал вас в первую минуту. Ваша фамилия Чижов?

Молодой человек улыбнулся:

— С тех пор утекло столько воды!.. Я очень рад, что вас встретил, надеюсь, мы будем друзьями. Ведь я ваш старый поклонник. Ваши лекции по истории искусства…

— Ну, что там, — махнул рукой Смагин, — я уже почти забыл о них.

— Не скромничайте… Да, разрешите вас познакомить с моей дамой.

Не ожидая согласия, Чижов взял его под руку, подвел к красивой даме, терпеливо дожидавшейся у витрины магазина, и представил друг другу:

— Вера Николаевна Мгемброва — Александр Александрович Смагин Кстати, — сказал Чижов, — не хотите ли выступить в нашем клубе? Клуб «Новое искусство», недавно нами открыт. Я — секретарь этого клуба, а председателя вы должны знать. Это — известный грузинский поэт Атахишвили.

— Да, мы с ним знакомы, — ответил Смагин.

— Ну, вот и отлично. Надо вам сказать, что у нас очень хорошая плата.

— Что же мне читать? — спросил Смагин.

— О, это безразлично. Достаточно поставить ваше имя… У нас собираются ценители искусства. Знаете что, зайдемте сейчас туда? Мы все это оформим. Кстати пообедаем.

— Я уже обедал, — солгал Смагин.

— Это ничего не значит За компанию можно пообедать и второй раз.

— Мне бы хотелось, чтобы вы провели с нами время, — сказала, улыбаясь, Вера Николаевна.

«Неужели и он тоже чувствует, что у меня нет ни копейки и хочет накормить меня обедом?!» — с ужасом подумал Смагин. Но тут же нашел его улыбку приятной, голос симпатичным, манеру держать себя скромной и улыбнулся при мысли о том, как мало нам надо, чтобы изменить свое первое впечатление о человеке.

Эту улыбку Чижов и Вера Николаевна истолковали как согласие.

Смагин восхищался красотою проспекта Руставели, но ему был более по душе Плехановский. А больше всего любил он Верейский спуск, мост через Куру и весь этот кусочек пути от Руставели до Плехановского. К Верейскому спуску можно идти обычной дорогой от проспекта Руставели, но по маленькой деревянной лестнице с Коргановской улицы, похожей на продолговатую террасу. Ступеньки этой шаткой лестницы как–то особенно скрипят, словно они очень довольны, что ими не гнушаются пользоваться. В сырую погоду, во время дождя, кажется, что все это деревянное сооружение вот–вот рухнет. С Коргановской и с ветхих ступенек этой лестницы видна вся нижняя часть города, расположенная за Курой. Кирпичные дома и зеленые деревья стоят как бы на первом плане, и уже за ними горы и небо.

В сумерках красные и зеленые цвета причудливо переплетаются с особенным светом, разливающимся в воздухе в первые минуты после захода солнца, и когда вы смотрите туда, вам кажется, будто перед вами волшебное полотно с картиной, которая будет нарисована, когда существующие краски обогатятся новыми, еще небывалыми оттенками. При проезде экипажей через Верейский мост в прежнее время взималось по пятачку. От этих остановок, сутолоки, историй со сдачами, которые не всегда находились у сборщика, пахло средневековьем. Помню, как в детстве при проезде на вокзал мне заранее давали медный пятак, чтобы я бросил его в шапку сборщика. От этого поездка становилась таинственней, и, судорожно сжимая в руке медный пятак, я острее запоминал фасады домов, мимо которых мы проезжали, вывески магазинов и краски неба, громоздившегося над Курой. Я до сих пор чувствую запах меди и запах потных рук сборщика, который казался моему детскому воображению великим магом и чародеем, одним взмахом руки заставлявшим останавливаться фаэтоны.

Смагин возвращался домой, на улицу Белинского, от Джамираджиби, живших на Плехановском. Он торопился, так как сегодня была назначена его лекция в клубе «Новое искусство». От аванса, полученного в счет лекции, не осталось и следа, и он был озабочен мыслью, дадут ли ему остальные деньги сегодня или попросят прийти завтра.

Обыкновенно, пройдя Верейский мост, он останавливался и любовался городом, каждый раз открывавшим ему новые краски, смотрел на бурные желтые воды Куры, катившиеся так стремительно, словно они спасались от преследования. На этот раз, не задерживаясь, Смагин поднялся по деревянной лестнице на Коргановскую. Не успел он сделать и нескольких шагов, как был поражен зрелищем, которое предстало перед его глазами.

Несколько милиционеров гнали перед собой, словцо стадо барашков, папиросников, уличенных в торговле папиросами без надлежащего патента. Мальчуганы, из которых самому старшему было не более пятнадцати лет, испуганно жались друг к другу. Трещало дерево лотков, шуршали ремни, слышались гортанные голоса: грузинские, русские, армянские, азербайджанские слова носились в воздухе, производя неимоверный гомон.

Милиционеры хватали за шиворот пытавшихся убежать, щедро раздавая направо и налево тумаки и подзатыльники. Смагин вскипел, подскочил к одному из милиционеров и закричал:

— Как вы смеете избивать детей!

— А ты кто? — грубо спросил милиционер.

— Кто бы ни был, а с детьми так обращаться…

— Вано! — крикнул милиционер своему товарищу. — Вот еще один папиросник. — И захохотал от собственной остроты.

Подошел второй милиционер.

— В чем дело?

— В том, — сказал Смагин, — что вы безобразно обращаетесь с детьми.

— Это что, твои дети, да? — спросил милиционер и после минутного колебания добавил: — Хочешь, жалуйся на нас комиссару.

— Буду жаловаться! И не только вашему комиссару!

Комиссариат оказался неподалеку, и Смагин решил зайти.

Он сидел в затхлой комнате приемной, пока сопровождавший его милиционер докладывал своему начальнику.

Дверь распахнулась, и милиционер произнес:

— Начальник просит войти.

Смагин вошел в небольшой кабинет, показавшийся ему по сравнению с приемной образцом чистоты и порядка. За письменным столом скучал пожилой, уставший человек в мешковато сидевшей на нем военной форме. Он молча указал посетителю на кожаный стул, заговорил первый:

— Вы пришли жаловаться на милиционера, который якобы избивал детей?

— Я вижу, вам уже известна причина моего визита. Но вас не уведомили, что детей избивали на самом деле, а не якобы…

— Вы это видели?

— Если бы не видел, то не пришел бы к вам. Комиссар вздохнул и произнес сухим официальным тоном: