Галерея сентябрей стоит в моем воображении, как новый невиданный музей. И в ней — тифлисская осень на первом месте, со своим непередаваемым и неописуемым запахом.

Везников любил бродить по тифлисским улицам. И однажды встретил высокого, худощавого молодого человека, который показался ему знакомым. Ну конечно, они встречались в Москве. Он кинулся к нему:

— Боже мой! Как вы сюда попали?

— А вы как?

— Я? Очень просто: ушел и от красных и от белых. Я предпочитаю желтенькую середину, но почему здесь вы, это меня изумляет. Ведь вы же чуть ли не большевик.

— Нет, не большевик, но…

— Ясно. Ясно. Что там оправдываться, ведь мне безразличны, убеждения людей, лишь бы люди мне не мешали.

— Я и не оправдываюсь. А если вас интересует, как я сюда попал…

— Очень, очень интересует.

— То я вам охотно расскажу…

— Вот что, — перебил своего собеседника Везников, — идемте в подвальчик. За бутылкой кахетинского ваш рассказ покажется мне и правдоподобнее и интереснее.

— Послушайте, Везников…

— Вы уже впадаете в амбицию! Смотрите на вещи проще и… цените шутки.

Смагин засмеялся.

— Ну ладно, ведите меня, куда хотите.

Подвал духана «Встреча друзей» напомнил Смагину внутренность громадной бочки из–под вина. Здесь было прохладно. Духанщик с громадным животом, точно вылезший из альбома карикатур, встретил их так радостно, будто знал с детства, и в то же время незаметно ощупывал обоих быстрыми, хитрыми глазами. Вероятно, он мог бы безошибочно сказать уже сейчас, сколько они оставят денег в его духане. На Смагина почти не взглянул, от него не только не пахло деньгами, но даже как бы несло бедностью. Зато любовно оглядел крепкую, коренастую фигуру Везникова, его некрасивое, решительное, наглое лицо. Духанщик подошел прямо к нему и спросил:

— Чего хочешь? Шашлык хочешь? Вино хочешь?

Везников откинулся, насколько это позволяла маленькая табуретка, на которой он сидел, и, барабаня пальцами по столику, удивленно вскинул брови.

— Милейший мой, почему это вы решили, что мы потребуем шашлык? Почему именно шашлык, а, например, не поросенка?

Духанщик улыбнулся во весь рот.

— Сразу видно, хороший господин, большой господин. Патаму большой господин всегда кушыт шашлык и запивает вином… А тэбэ тоже шашлык? — обратился он после небольшой паузы к Смагину.

Смагин растерялся:

— Я право, не знаю…

— Позволь, позволь, — захохотал Везников, — но ведь я тебе не сказал, что хочу шашлык.

— Ты не сказал, я — сказал, Я тэбэ угощай шашлык, я тэбэ угощай вино…

— Ах так, ну хорошо… Тогда валяй шашлык. Везников удобнее уселся на табуретке, вытянул ноги и закурил.

— Хорошо здесь, — сказал он после двух–трех затяжек. — Никогда не думал, что Тифлис такой прекрасный город. И главное, здесь нет ваших хваленых большевиков.

— Что они вам сделали плохого?

— Если бы они мне сделали зло, я бы их ненавидел, а я их не ненавижу, а не люблю… Они мне мешали жить так, как я хочу, а живу я, как и все прочие, всего один раз. Ну, вот и все. Комментарии, как говорится, излишни, не правда ли?

— А белые?

— Белые немного лучше, но и они для меня не подходят, хотя бы потому, что пытались взять меня на военную службу.

— Ну, и пошли бы воевать против красных, — сказал Смагин.

— Спасибо. Пусть воюют те, кому это нравится. Я и в германскую войну не воевал; ведь, говоря откровенно, кто не захочет воевать, того нельзя заставить… Я очень люблю мясо, но пушечным мясом быть не хочу. У большевиков на каждом шагу стеснения. У белых — неурядицы и воинская повинность, а здесь я блаженствую…

— Что же вы думаете, что это будет вечно? Меньшевики все равно долго не продержатся.

— С точки зрения вечности все временно, ну, а пока что мы поживем здесь.

Духанщик принес горячий шашлык. Везников плотоядно улыбнулся.

— Вот это я понимаю, или, как говорят кавказцы: пах, пах, пах. А вот и вино. Ну, теперь вы можете рассказывать мне вашу одиссею…

Смагину было как–то не по себе. Желание рассказывать пропало. В нем боролись два противоположных чувства: интерес и отвращение к Везникову. Хотелось встать, уйти, вымыть руки, снять с себя скорее что–то липкое и грязное, оставшееся после разговоров с Везниковым, а с другой стороны, его не только интересовала, но даже притягивала эта циничная, откровенно себялюбивая натура. Он познакомился с ним еще в Москве в конце 1917 года, вскоре после Октябрьской революции. Везников устраивал вечера, лекции, зарабатывая на этом довольно много. Один раз он устроил лекцию Смагина. Аппетит у Везникова был большой, и заработок импресарио его не удовлетворял, а другие дела не клеились. Через некоторое время он устроил грандиозный вечер и, ни с кем не расплатившись, куда–то исчез. С тех пор Смагин его не видел и вот, спустя почти два года, встретил здесь.

— Ну вот, — сказал Везников, — что же вы приуныли? Рассказывайте!

Смагин чувствовал, что от него будет трудно отвязаться. Он решил рассказать вкратце свою историю и уйти.

— Кстати, где вы устроились? — спросил Везников.

— Я нанял комнату.

— На окраине?

— Нет, в центре, около Белинской.

— А я остановился пока в «Орианте», но уже начинаю подумывать о квартире, конечно, со всеми удобствами. Да, я забыл вас спросить: вы давно здесь?

— Я приехал в августе.

— А я всего несколько дней, которые целиком ушли на блуждание по базарам, улицам, закоулкам. Восхитительный город, и, самое главное, его как будто даже не затронула революция, здесь все, как в доброе старое время. А какие рестораны, кафе, клубы! А названия их? Одно причудливее другого: «Химериони», «Дарбази», «Мефисто»… Словом, жизнь кипит вовсю, не то что в несчастной России.

— О какой России вы говорите?

— О той, которая разорвана на части: деникинской, совдеповской, сибирской… Но не будем о ней думать, раз не в наших силах ей помочь. Вы мне скажите лучше что здесь было до моего приезда? Вы — первый русский, с которым я здесь говорю… Нет, вру, второй, первый был носильщик.

— Здесь много русских…

— Знаю, знаю, мой носильщик даже более красочно об этом сказал: «Да куда уж им было деться». Я встретил в первый же день моего приезда в вестибюле «Орианта» одного грузинского художника, долго жившего в Москве, и мы с ним сразу подружились. Он меня перезнакомил со своими друзьями, здешними художниками. Вот пока и все мои знакомства. Но мы все время кутили и никаких серьезных разговоров не вели.

— А вам хочется серьезных разговоров? — улыбнулся Смагин.

— Как всякому интеллигентному человеку. Вы не смотрите на то, что я занимаюсь коммерцией. Одно другому не мешает.

— Вы хотите знать, что было здесь до вашего приезда?

— Да, это меня интересует.

— Октябрьская буря проникла и на Кавказ. Ее освежающее дыхание одних обрадовало, других испугало. Меньшевиков это испугало пуще всех, и уже двадцать шестого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года они спрятались под крылышком кайзера, не постеснявшись назвать родившуюся в этот день Грузинскую республику самостоятельной. Кайзер охотно согласился и с небывалой быстротой уже двадцать восьмого мая соизволил принять под свое покровительство новообразовавшееся государство. Однако дни кайзера были сочтены, и на смену ему пришли англичане. Меньшевистское правительство быстро сменило немецкую ориентацию на английскую.

— А вы хотели, чтобы они отдали себя во власть большевиков?

— Я вам только рассказал в двух словах, что здесь было до вашего приезда, упустив все проделки меньшевиков — расстрелы своих же грузинских рабочих, крестьян, беспощадное преследование своей молодежи, лишь бы удержаться у власти…

— Это как раз меня меньше всего интересует. Во время гражданской войны кто палку взял, тот и капрал. В России палку взяли большевики, здесь меньшевики, я не буду драться ни за тех, ни за других. Но меньшевики меня больше устраивают, так как они не суют нос в мои дела и не мешают мне заниматься всем, чем мне хочется.