После нескольких глотков молитва нашла меня.

Я сжимаю мамину руку, и она чувствует, сколько во мне счастья и любви. Я целую ее лоб, волосы, шею. И Бог пребывает со мной, хоть я и путаюсь в словах молитвы.

Мама, ты ведь тоже в кого-то влюблялась? Вспоминаешь ли ты об этом теперь, когда только глаза твои и могут говорить?

Когда-нибудь и я буду вот так же лежать – обездвиженная, в палате интенсивной терапии. Или в другой, не менее хреновой палате. И что вспомню я, глядя в потрескавшийся потолок районной больницы?

...В гардеробе висит плакат от Минздрава:

«Желающим дожить до 90 лет полагается иметь талию не более 88 см для женщин и не более 102 см для мужчин».

У меня сомнительная талия. И я точно не доживу до девяноста.

Но это и неважно. Важно просто жить. С любой талией.

Господи, шепни маме на ушко, что любишь ее. Я уже шепнула.

После двух недель лечения у мамы заметны улучшения.

Она перекатывается на бок и, когда я прихожу, во весь голос распевает:

– Аа-ааа-ааа-ааа...

Мотая головой по подушке для большей выразительности, мама делает маленький концерт для меня. Соседи по койкам ни на что не реагируют, кроме капельниц.

Мама единственная из всех пытается выкарабкаться из «овощного» состояния.

У нее бывает логопед, и она начинает говорить «да», «нет», «хочу».

Особенно ей нравится слово «ма-ма», его она поет громко, утвердительно. Подолгу. И глаза блестят от счастья, что у нее получается.

Мама радовалась и радовала. Она лучилась желанием жить и тем, что может делать простейшие вещи.

– Будем кушать?

– Да-а-а-а...

– Фруктовое пюре или творожок?

Кивает и старательно открывает рот, как это делают дети.

Покушав, играет платочком, зажатым в правой действующей руке: помахивает им, лукаво водит глазками, наслаждаясь крохами движения. Мамины игры умиляют даже медсестер.

– Ма, правую ногу чувствуешь?

Улыбается от щекотки. Но виновато. Нога по-прежнему без движения.

Надеваю ей белые шерстяные носки. Новую рубашку. Она светится благодарностью. Руку целует.

Волосы за ушко заправит и смотрит: ну вот я такая, больная и виноватая.

А я ей:

– Вот поправишься, домой поедем. Сил набирайся.

Медсестры поддерживают в маме боевой настрой на выздоровление:

– Скоро весна, дача есть? Рассаду сажать пора.

Мама задумывается над словами сестрички. И грустнеет.

В свой день рождения я купила маме свежие хризантемы.

Прежде чем поставить цветы на тумбочку, поднесла ей – понюхать.

– Ма, сегодня мой день рождения. Я – твоя дочь...

Мама заволновалась. Зашлась в кашле...

Сегодня ей впервые стало хуже.

Она не ела, резко сбавила активность, побледнела, начала температурить и кхыкать.

Сделали рентген. Определили воспаление легких. Последовали капельницы с антибиотиками, ингаляторы для облегчения дыхания. Лечащий врач призналась, что у девяноста процентов лежачих больных возникает пневмония от застойных явлений.

Я ходила потерянная. Что-то сбилось в механизме положительного развития событий.

Прочитав горестный посыл на моем лице, у входа в больницу меня взяла за рукав цыганка.

– Подскажи, дорогая, как пройти в зубную поликлинику?

Указала ей не меньше трех вариантов пути – с подробностями.

– Ты хороший человек, – сказала она и поинтересовалась, сколько у меня наличности.

Я остановилась на полтиннике.

Цыганка перешла к делу:

– Кто у тебя болеет?

– Мама.

– Вот тебе заклинание, не каждому его говорю, а только тому, кто мне понравится. Повторяй, пока идешь до палаты, и мама поправится. Только полтинник не годится. Кто ж за такие деньги хорошее заклинание скажет? Стольник. И не жалей. Ты ведь хочешь, чтоб мать поправилась?

Я кивнула и, как Буратино, отдала свой «золотой». И честно повторяла магические слова, пока брела по коридорам больницы.

Цыганка бросила вслед:

– В следующий раз купишь мне пачку чая и бананы, иначе заклинание не сработает...

Дети осудили мои эксперименты с заклинаниями.

Я оправдывалась:

– Мне была нужна помощь...

– Ма, тебе нужна помощь. Только не от цыганки.

Аномальные снегопады заваливали манной небесной улицы.

Узким коридором между высоченных сугробов – иду, при всем желании никуда не свернуть...

Каждый день одним и тем же маршрутом. Мимо морга, мимо магазина ритуальных услуг, в ворота, в дверь, пять рублей бахилы, второй этаж, карантин по ОРВИ, больничный туалет.

Торможу у сломанных весов – взвешиваюсь.

– Весы сломаны, – предупреждают меня.

– Я знаю... – и продолжаю двигать гирьки.

– Они на пять килограммов врут.

– В плюс, в минус?

– Никто не знает, что плюс, а что – минус...

Открываю дверь палаты интенсивной терапии. Четверо пациентов – с широко открытыми ртами, как выброшенные на берег рыбы.

Одна из рыбок – моя мама.

– Ну как ты?

Мама еще вчера вынула вставные челюсти и стесняется широко улыбаться. А может, не хватает сил?

Нет, хватает. Через пять минут она смеется, захлебываясь в кашле, когда я выкладываю домашние новости.

– У нас все как обычно. Сделала шестилитровую кастрюлю макарон по-флотски для свинок (так я называю деток), они только и делают что интересуются питанием, хлопают дверцей холодильника и плохо учатся.

Представь, вчера они купили в магазине набор «залей собачью лапу»: мешочек гипса и формочка. Собака как почуяла – моталась по квартире, пытаясь спастись, но дети ее все-таки поймали и макнули лапы в жидкий гипс. Правда, полученный слепок через пару часов разбили баскетбольным мячом. А собака нашлепала белых следов по паркету, и маленький их заклеивал сверху скотчем, чтобы я не смывала...

Мама розовела от смеха. Градусник показывал нормальную температуру.

Дальше я травила байки про выборы на Украине. Мне хотелось заглушить одиночество в маме и страх смерти и старости в себе.

Когда медсестры меняли памперсы больным, я отводила глаза от оплывших, желтых тел восьмидесятилетних женщин. А ведь когда-то их страстно желали мужчины. Ласкали эти животы. Чтобы в них зачались дети.

Меня подмораживало от тоски... Бунт против тления доходил до того, что хотелось, выйдя из больницы, отдать свое тело первому встречному – только бы не пропадало.

Хотелось любви – осязаемой, горячей, плотской – как кипятка с мороза – чтоб согреться...

Уходя от мамы, опять становлюсь на сломанные весы.

– Они не работают.

– Я знаю.

Как и то, что мой вес не уменьшается.

Глупо ставить рост своих акций у противоположного пола в зависимость от падения килограммов. Какая разница, сколько килограммов, лишь бы эти килограммы хотели жить!

Туалет, лестница, сброшенные бахилы, ритуальные услуги, морг.

Вспомнилось, как мы целовались возле морга с мужем, теперь бывшим, тогда – еще женихом. Я возмущалась: «Здесь трупы!» А он: «Порадуем их, ведь жизнь-то продолжается».

Текли ручьи, пахло весенней землею. И было все равно где целоваться. Хоть в аду.

Прошло много лет, все те же десять метров между трупами, что лежат в холодильнике, и теми, кто целуются на улице у морга.

А температура сейчас и там и там одинаковая. Зима.

– Считай капельки, – сказала медсестра маме.

Мама пристально смотрит на капельницу. В этот момент у нее безмятежное лицо.

Дома я тоже считаю капельки. Они капают с потолка. Такое впечатление, что потолок плачет. Пятна расплываются. И как облака на небе, все время меняют очертания... С каждой оттепелью невидимый художник рисует новые силуэты...

Мы живем на последнем этаже. По приказу мэра в городе сбивали сосульки с крыш, рабочие орудовали железными ломами и продолбили кровлю.