Они замечали появление и исчезновение звезд на небе, но никак не связывали чередование света и тьмы со временем, о существовании которого не догадывались, ибо жили вечно.

Течение реки, легкое дуновение ветерка являли единственное изменение в этих краях...

Насельники Елок-Палок также не ведали о рождении и смерти. Однако помыслы их были коварны, а душа сумрачна, как лес, в котором они обитали. Никто не знает, сколько времени жили они на заболоченном бесплодном берегу, но однажды им это надоело. Они переплыли реку и с изумлением обнаружили на другом краю Райский сад. Он поразил их великолепием, обилием даров природы и драгоценностей.

Жители Сада ласкались к ним, так же как и животные, ища ответной любви и ласки. Но пришельцы из темных лесов не знали любви, и странно-блаженные существа вскоре начали раздражать их.

Однажды переселенцы сговорились и без сожаления перебили всех райских жителей. Зверей же стали употреблять по своей привычке в пищу.

Лесные убийцы завладели богатствами чудесной земли, но какая-то тоска поселилась в их сердце с той поры. Доселе невиданное свершилось в благодатном краю. Звери отныне пожирали друг друга и нападали на людей, а те в тяготах и болезнях отживали короткий век и умирали!

Однако еще более невероятным событием оказалась способность пришельцев рождать крошечных живых существ, подобных жителям Рая! Они производили на свет беспомощные и безобидные тельца и исполнялись любви к ним, к которой примешивалось чувство вины и сострадания. Их рождение в муках и крови напоминало о содеянном грехе и наполняло искупительной любовью сердца.

О, как они любили рожденных ими существ! Как прижимали к себе и ласкали их, как берегли их покой и жизнь. И возлюбили они новорожденных более самих себя, и познали они добро и зло, глядя в их дивные глаза, полные бессознательной любви к ним и к миру.

И с тех пор, как начали рождаться они, пошел отсчет времен. Всем хотелось знать сроки рождения и смерти, ибо бессмертие и Рай люди потеряли безвозвратно. И построили они крепостную стену и город на берегу, желая сделать уютными и безопасными дни и ночи, которые отныне были сочтены.

А чудесные младенцы, так напоминавшие блаженных жителей Рая, подрастая, становились похожими на взрослых обитателей Елок-Палок, и тоска начинала владеть их душами, и страх, и раскаяние мучило их. И лишь появление очередного новорожденного ангела наполняло их жизнь воспоминанием и переживанием о чем-то, от чего наворачивались на глаза слезы и сердце сладко щемило от любви...

Стрекоза упорхнула в ночь, а писатель вспоминал город за белой крепостной стеной, купола, реку с отраженным в ней светилом и лица людей, уста которых отворились, чтобы поведать ему эту историю. Гулый посмотрел на часы – двенадцать ночи, а светло, как днем.

Что может быть хуже серого питерского утра? Две рюмки портвейна позволяют доспать до одиннадцати, больше никак. Сон бежит, и тяжелые мысли занимают его место. Аллергия на серость неба, домов, чаек поднимается тошнотой и душит. Если бы заплакать, но нет, слезы сталактитами застывают в сердце, и за грудиной колет, колет, колет... Будто это вовсе и не сердце, а тряпичный комок, утыканный иголками.

Еще пара рюмок позволяет прогнать день до обеда. Он захлебывается в собственной сырости, но еще пара рюмок – и уже легче. Теперь до вечера можно расслабиться, ждать синие мертвецкие сумерки, и после наконец-то ночь, избавляющая от необходимости видеть могильный свет, не радующий никого из живущих в этом склепе.

Но пара рюмок снова примиряет с бытием, и даже легче оттого, что ночь придерживает малокровный свет. Уж лучше ничего, чем эта скудность.

У Нила тоска рождалась не в сердце и даже не в душе, а сразу во всем теле, будто его обволакивало серой удушающей слизью и он покоился в липком коконе. Причин к этому находилось много, на самом же деле одна – бессолнечность бытия. Он мысленно охватывал все десять каморок 14-й квартиры и в каждой видел тщедушную человеческую жизнь, замкнутую среди шкафов и этажерок, проеденных молью ковриков и пыльных салфеток, и все это под аккомпанемент промозглого дождя. Где ты, последний Юг?

Нил сделал пару глотков портвейна. Почему огромный ослепительный золотой шар детства с годами сжимается в рыжеватый апельсин, а после и вовсе в засохшую желтую корку?

Солнце... По-настоящему он всегда любил только его! Наверное, потому, что оно дарило надежду каждый день и не разочаровывалось в мире даже тогда, когда мир сам разочаровывался в себе.

Илья вернулся из командировки, когда страсти вокруг случившегося с Катей поулеглись. Нил видел, как несколько раз они с Ириной тихонько проскальзывали в комнату и забирали вещи. Похоже, только Адольф пребывал в печали. Возможно, он впервые осознал благотворность запоя для русской души. Вытирая слезы, Адольф жаловался каждому встреченному, что Родина лишила его последнего – дня рождения, подаренного простой ярославской крестьянкой. Он винил судьбу и коммунистов в заговоре и утверждал, что без евреев здесь точно не обошлось... Ирина утешала мужа, как дитя: главное, что сладкое на стол все же подали, и какая ему разница, поминки это или именины.

Нила на похороны не пригласили, для семьи Тумановых он оставался малознакомым соседом. Иногда он и сам удивлялся тому, как много знает о людях, для которых он почти невидимка.

Во всей этой истории чувствовалась недосказанность, мучившая его. Был здесь какой-то подвох, он чуял его нутром, как чуял все, что касалось этой женщины. Катю погубила не смерть дочери, а нечто большее... Вина за прошлое, которое она не смогла себе простить?.. Она хотела рассказать ему что-то, значит, он вправе знать. Нечего и думать, чтобы говорить об этом с Тумановыми. Он попробует докопаться до правды сам. В любом другом случае он наплевал бы да и забыл обо всем, но только не в этом...

Нил заставил себя пройтись ненавистным маршрутом от Финляндского вокзала до Крестов, уверенный, что больница каким-то образом поможет распутать клубок тайн, наверченных вокруг Катиной смерти. При виде красного кирпичного забора его замутило, но он с хладнокровным лицом проследовал через парк и по черной лестнице поднялся на отделение.

В палате, где всего неделю назад лежали Катя и Маша, оставались три женщины с детьми, двух уже выписали. Нила все помнили, он часто забегал к Кате, и женщины охотно наперебой рассказывали о случившемся.

– Она, бедненькая, будто с ума сошла, до чего жалко и ее, и девочку. А ведь Катя верила, что все будет хорошо. – Полная женщина с претолстеньким младенцем шумно вздохнула.

– А что будет хорошо? – машинально переспросил Нил.

– Ну как же? Врачи успокаивали ее, особенно этот... Анатолий Петрович. Каждый день заходил, заботливый такой.

– А по-моему, слащавый до приторности, – сплюнула мамаша на соседней койке.

– Зачем вы так?.. – обиделась толстуха. – Просто мы не привыкшие к хорошему обращению. А Анатолий Петрович внимательно про девочку выспрашивал что да как, с родственниками общался. Со свекровью я их несколько раз вместе видела, по-моему, они нашли общий язык.

– Почему вы так решили? – спросил Нил, хотя в общем-то не удивился.

– За несколько недель до операции шла я по коридору в столовую, – с воодушевлением рассказывала наблюдательная мамаша, – и видела, как она зашла с анестезиологом в ординаторскую. В тот день обед вкусный давали – пюре с котлетой, я хорошо запомнила. Да вот и вчера, представьте, Катина свекровь забирала отсюда справки, а после я видела ее с Анатолием Петровичем в парке. Уж о чем они говорили – не знаю, но он взял ее под локоток, и мне показалось, что разговор у них приятельский.

«От скуки готова сочинить роман», – подумал Нил.

Он совершенно не представлял Катю в положении этих женщин. В ней присутствовала некая эфемерность. Дело было даже не в том, что кровати в палате продавлены до пола, тумбочки обшарпаны, а со стен лохмотьями свисает штукатурка. Просто она не смогла бы превратиться в них – затвердевших, заматеревших, устоявшихся. Катя светилась красками одного дня, она излучала разноцветье мимолетности. А эти женщины, как хорошо налаженные механизмы, были рассчитаны на долгие годы функционирования. Они смогут выжить и в этой палате, и в этой стране, и в эти времена. И все-таки справедлив естественный отбор: небесное – к небу, земное – к земле.