Перекрестившись, врачиха запихала внутрь влагалища штуковину вроде железного рожка для обуви, просунула руку и начала тянуть и резать нитки, глубоко погрузившиеся в живые ткани.

А схватки ускорялись. Адская боль, помноженная на адскую боль и еще раз на боль, дает полное обезболивание...

На полу окровавленные веревки от швов, тех, что по Широдкару... чтоб его к ядреной фене!..

Головка, плечики... Сморщенная и синюшная живая пружина рванула изо всех сил на волю, прочь из сжатой матки, из русла крови, забитого успокоительными!

Крикливую новорожденную показали мамаше, взвесили, измерили и тут же унесли. Врач долго рассматривала крупный дольчатый послед, затем убрала таз с кровью и стала раскладывать нитки для штопки разрывов шейки и промежности.

В родильном зале воцарилась тишина.

Слева от Симы беззаботно «стекало» в таз еще одно отрожавшее тело – помоложе и покрасивее.

Зашивали опять наживую, но Сима не чувствовала боли, находясь под наркозом счастья.

Вскоре подкатили две грохочущие каталки – под Серафиму и под ее соседку. Акушерки перевалили женщин на рыжие холодные клеенки, прикрыли одеялами и, выставив в коридор, пошли искать места в палатах.

Лежа на железной тачке в тусклом коридоре, Серафима понимала, что только что в этих стенах сотворилось чудо и ничего чудеснее быть не может! Слезы радости вспухли, забулькали в груди и вырвались наружу жгучими потоками лавы. Исполнилось – дочка! Роженица рыдала и тряслась крупной дрожью, так что подскакивала положенная на низ живота грелка со льдом.

На соседней каталке ерзала веселая молодая мамочка, которой не терпелось поделиться впечатлениями. Оказалось, что беременность она ощутила только на пятом месяце, – что-то в животе зашевелилось. Бегала в институт до последнего дня. Да и роды прошли всего за час, без трещин, без разрывов.

– Знаешь, как в туалет сходила, – удивленно хлопала глазами девчушка. – Хорошо, что родился мальчик, а впрочем, мне было все равно.

Два новорожденных малыша, завернутые в выцветшие больничные одеяльца, лежали рядышком в кроватках, почти не отличаясь друг от друга. Пока...

Пока не разойдутся их дороги в этом огромном городе, где спасенные, возможно, не нуждались в спасении, – а остро нуждающиеся в нем так и не были спасены.

Когда во всем городе ложатся спать, остается место, где лампы не гасят и всегда бодрствуют по крайней мере двое – тот, у кого болит, и тот, кто эту боль снимает. Тот, кто умирает, и тот, кто вытаскивает умирающего с того света. Они работают в связке, и разъединяет их или конец жизни, или конец смены. И то, и другое решает начальство – одно на небе, другое на земле.

Операционная.

Здесь с человеческим телом происходят невероятные метаморфозы, трансформации, модификации – как хотите назовите то, что с первосозданными тканями и органами делают скальпель хирурга и хирургическая нить.

Когда едешь на каталке, потолок проплывает перед глазами, как небо при сильном ветре, синтетические солнца над операционным столом слепят глаза, и вы покорно подставляете вену для укола.

– Посчитай до десяти.

Отвратительно кружится голова, в горле пахнет лекарством...

И можете считать себя временно умершим, или ослепшим, или оглохшим, или просто путешествующим в других мирах, где волны света, газа и беззвучной истерики проносят вас по полям и долам небытия, пока хлопки по щекам не вернут в узнаваемую действительность.

– Мама! Мама! Мамочка!!!

– Ты в больнице, ты в больнице. – Девять человек в палате не спали всю ночь, продолжая повторять, что Рита в больнице, хотя сама она отчетливо видела белый силуэт матери в стеклянном шаре, вплывающем в комнату, и тянулась к нему руками.

Прооперированная несколько раз падала с кровати, сдирая повязку с живота. Медсестры, матерясь, поднимали ее с пола и под конец привязали к койке.

С рассветом девушка узнала себя – наркоз отошел.

На обходе она уже улыбалась ямочками круглых щек симпатичному молодому хирургу. Врач шутливо ворчал:

– Ну и достала же меня ваша мамаша, кричала: «Не делайте дочке большой шов! А то ее замуж никто не возьмет».

На койках захохотали. А Рита подумала, что, будь она первобытным человеком, гнойный аппендицит свел бы ее в могилу и ни о каком муже речь бы не шла.

Маргарита не переносила вида крови. В старшей школе ее по профориентации направили помогать медсестрой на хирургию. Она мужалась, крепилась, покуда не увидела ампутированную ногу, после чего упала в обморок. Разрыв цельности, крошечный или огромный, равно тяжело травмировал сознание.

Как только в приемном покое сказали про операцию, Рита сбежала домой. Врач ушел заполнять медкарту, а она, словно тонконогая цапля по сугробам, по сугробам, – мимо каменного забора, мимо спящей школы – шубейка нараспашку, без шапки, – температура под сорок. Город спит, снежок кружит под фонарями. Вот и дом, на лестницу взошла, этаж, другой – поплыли стены, перила полегли... Дверь уж близко, но не прокричать, не дотянуться. Сознание сдувается, как воздушный шарик. ВСЕ-о-о...

Очнулась, когда катили по коридору в операционную, – как фагоциты захватывают антигены, так хирурги должны были захватить и обезвредить Ритин аппендицит. Мать с криками бежала за каталкой.

Дверь схлопнулась, лицо хирурга, маска, и снова – ВСЕ-о-о...

Соседка сурово заметила Рите:

– Ты чего нам ночью устроила, красавица? Совсем терпеть не умеешь. А вот придется рожать – как будешь? По сравнению с родами аппендицит – пустяки...

– А я рожать не буду.

Маргарита покраснела и отвернулась к стенке. Про себя она ужаснулась той боли, о которой не знала и не хотела знать. Вспомнила, как еще в школе по весне с подружкой бродили в парке, цвели кусты шиповника, и разговор завелся о любви. О непонятной и тревожащей женской доле.

– Ты рожать не боишься? – спросила Ленка. – Я ужасно боюсь. Давай не выходить замуж!

– А если полюбишь?.. – задумчиво спросила Рита.

Тогда это было глупо, теперь Рита думала об этом под другим углом зрения. После операции в монотонности ее сознания обозначился айсберг собственной значимости. «Я!!! Меня могло уже не быть! Но я ЗДЕСЬ».

Лишь ниточка сомнения закралась в душу: «А ведь Бог этого не хотел. Он отмерил мне семнадцать лет, из которых о половине я ничего не помню. Если бы не обшарпанная больница, если бы не смешной хирург в подтяжках – не учиться бы мне в универе и не рожать... И человечеству плевать на это! Мама бы только поплакала. Выходит, я против Бога продолжаю жить, и сколько еще таких! Им посылается рак, а они живут, им черепно-мозговая травма, а они живут – и правильно ли их резать, зашивать и откачивать?»

Маргарита почувствовала, как на клеточном уровне в ней поднимается гигантская волна любви к себе, и заново родившееся сердце придирчиво проверяет все прежние чувства на искренность. Хотел Бог, не хотел... Да что мы знаем?! Я буду жить! Я буду!!!

К вечеру в палату привезли грузную, почти полностью обездвиженную старуху. В приемном покое ее сын сказал, что она упала и ударилась головой. Позже выяснилось: просто избавился от умирающей...

Девяностолетняя женщина после перенесенного инсульта говорить не могла, двигала только глазами и одной рукой. Именно этой единственной рукой, точнее, ее тыльной стороной она и рисовала на стене возле кровати сгребанным из-под одеяла полужидким калом...

Картины ужасали медперсонал.

– Айвазовский, блин! – Медсестры раз за разом стирали пахучие творения.

Все девять человек не понимали, в чем провинились и почему были вынуждены терпеть подобное...

– Уберите ее! – требовали они от лечащего врача.

– У нас нет отдельных палат для умирающих...

С вечера старуха принялась стучать костяшками пальцев по стене, представлявшей из себя допотопную деревянно-стеклянную перегородку.