– К кому это он? – испугалась Катя.

Нил молча дышал ей в затылок.

– Невесело, да-а, невесело... – простонал писатель, – но и скорбеть грешно, когда еще остались силы... – Он уронил голову на стол. – Я так полагаю: ежели возникла мысль в голове, то имеет право быть записанной. – Гулый стукнул кулаком по столу, потом вскинулся и, схватив стакан, плеснул в него немного жидкости из бутылки. – Раз есть она в моем мозгу, то непременно присутствует, присутствовала или только будет присутствовать и в остальных беспечных головах, а значит... – Писатель одним глотком осушил стакан и явно приободрился. – Все писатели списывают с одной книги... Загляну-ка и я в нее. Она, конечно, черт-те как написана, на тарабарском языке да еще в зеркальном отражении, но кто захочет – разберет... – Неожиданно Гулый вскочил из-за стола и, бросившись к окну, запричитал: – Кроткая, не делай этого, не делай, умоляю...

Испугавшись, Катя отпрянула от двери и мелкими шажками отступила в сторону кухни.

– Чего не спишь? – Нил курил, не зажигая свет на кухне.

– Хотела постирать, пока мегера дрыхнет. Днем ведь, сам знаешь, она по записи в ванную пускает. – Всклокоченная голова писателя в отблесках красной настольной лампы еще стояла у Кати перед глазами. – Нил, тебе не бывает страшно? Меня страшит слишком многое: морская пучина и огромная высота, смерть и бессмертие, власть и анархия. Я живу в преодолении боязни. – Отставив в сторону ведро с бельем, Катя бессильно опустилась на подоконник.

Нил долго не отвечал. Его лицо то возникало, то исчезало в тусклом свете ночника, мерцающем в мансарде напротив. Полуночник стоял, облокотившись на старый буфет адвокатши.

– Культивирование страха – что может быть страшнее? Хочешь, дам тебе свой рецепт? Я нашел его, проведя однажды ночь в лесу. Мне было семь лет, и я заблудился, идя от станции к даче. Вечерело. Я со страхом искал выхода к какому-нибудь жилью или дороге. Затихающий лес пугал и отталкивал. Когда совсем стемнело, я затаился в овраге, но каждый треск или шелест заставлял сердце отчаянно колотиться. Выскочив из оврага, я помчался сломя голову, натыкаясь на деревья, кусты, падая и плача. В конце концов, обессиленный, я рухнул на землю и лежал, боясь пошевелиться от ужаса. Я застыл как нечто неодушевленное. И вот тогда случилось чудо: я вдруг перестал чувствовать себя чужаком, я стал частью земли, к которой прижался всем телом. Я лег на нее и стал ею, потому что и был ею всегда. И страх отступил. Мне было так же нечего бояться, как глупой травинке или ничтожной букашке. Сама себя природа не боится, и все, что нужно для того, чтобы стать бесстрашным, – это ощутить к ней причастность.

– Возможно, твой рецепт помогает побороть страх перед природой, а как же быть с правителями и богами?

– Боятся те, кто хочет к ним приблизиться: у власти стать или у вечности... – Простуженный голос Нила звучал как плохо натянутая струна. – Я слишком мелкая частица бытия, до которой нет дела ни Богу, ни дьяволу. Кто посягает на свободу праха? Никто! Не для меня посажены райские кущи и раскалены железные вертела. – Нил загасил сигарету. – Религия и власть утверждают, что культивируют страх якобы для того, чтобы удержать человека от греха. Но я убежден: в ком грех есть, осуществит его во что бы то ни стало: боясь, трясясь, замаливая после перед Богом. Зло страхом не искоренить, как невозможно запугать змею словами. Так надо ли пугать? Не знаю, я не специалист в запугиванье душ.

– Ты это выучил из книги?

– Я это вымучил из жизни, оставим Гулым написание книг.

– Сейчас светает, а мы еще не спим. – Катя вздохнула, посмотрев на охапку грязных пеленок. – Белье не выстирано. Муза скоро встанет.

Нил бросил последний окурок в консервную банку, и заболтавшиеся соседи побрели по коридору в свои норы.

Дверь в комнату Гулого была по-прежнему не заперта. Он читал вслух Достоевского, глухо и немного нараспев: «...Считаю петербургское утро, казалось бы, самое прозаическое на всем земном шаре, чуть ли не самым фантастическим в мире... В такое петербургское утро, гнилое, сырое, туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из „Пиковой дамы“, мне кажется, должна еще более укрепиться».

Межкомнатные перегородки коммунальной 14-й квартиры разделяли не только мебельные пространства, но и разноликие жанровые миниатюры.

Третьекурсники Даша и Саша, обитатели «бунгало» у самой кухни, были жадными пожирателями жизни во всех ее проявлениях, будь это выставки, дискотеки, поцелуи или сосиски в тесте. Обаятельные и беззаботные, они переживали свою лучшую пору, когда счастье является естественным приложением к юности и любви. В восемь утра, разделив на двоих единственные приличные джинсы и овсянку на воде, молодожены отправлялись в ЛИАП на лекции и без друзей домой возвращались редко.

Гостеприимный метраж, до отказа забитый молодежной тусовкой, напоминал порой не уютное гнездышко, а боевой лагерь. Расхлябанный скрипучий диван принимал от пяти до семи плотно улегшихся тел, да и раскладушка не пустовала. Стол полнился пустыми тарелками и стаканами, мини-холодильник «Морозко» не полнился ничем. Обои, рисунок и цвет которых уже не угадывались, пестрели формулами, хохмовыми рожами и изречениями типа «Бьет копытом, землю роет молодой сперматозоид».

Общительный от природы и неагрессивный по сути Сашка с легкостью находил прибежище своему духу во всевозможных неформальных движениях – политических и не очень. Навалились и боги, не существовавшие в атеистическом детстве, и вдруг на тебе... не один, а сразу много и разных. Хотелось попробовать и то, и другое, и третье.

Этой осенью глава молодой семьи, симпатизируя полосатым бородачам, вознамерился по-митьковски решить продовольственную проблему. Знаменитый рецепт подсказали ему коллеги по кочегарке, где он подрабатывал раз в неделю.

Сварив в двенадцатилитровой эмалированной посудине убойный комбикорм из трех килограммов зельца, четырех буханок черного хлеба и двух пачек маргарина, Сашка пытался угощать им заглянувших на огонек товарищей. Однако в силу своих вкусовых особенностей содержимое таза медленно расходилось по желудкам.

– Как хорошее вино, оно должно настояться... – заключил Сашка и, не желая разлучаться с мечтой, продолжал употреблять блюдо малыми порциями, словно живительный бальзам Фьерабраса.

При этом он непременно причмокивал:

– Вот это еда, дай-ка наложу себе еще!

Постепенно ложка этого митьковского эксклюзива стала проверкой на верность движению. Многих она выбила из седла, особенно после того, как зелье квасно забродило у теплой батареи...

Помимо дивана и стола, жило в комнате и старое немецкое пианино. Сашка, однако, предпочитал гитару, и оскорбленный клавишный инструмент с горечью принимал на крышку три-четыре ряда бутылок во время регулярных студенческих загулов.

В талонные времена запои сократились, поубавилось и количество пищи в желудках. А как известно, ослабленный отсутствием света и витаминов организм становится податливее ко всякого рода агитации. Так что приставале отстраненной наружности не составило труда тормознуть смешливую парочку у Московского вокзала. Заглядывая в глаза, он назойливо предлагал им ознакомиться с наивысшим в истории человечества ведическим знанием.

Средоточием этой мудрости оказалась брошюра с истощенным йогом на обложке, погруженным в блистающие воды какого-то соляриса. Над его головой навязчиво витала любовная сцена. «Легкое путешествие к другим планетам» – название, вполне подходящее для поколения, выросшего на научной фантастике и регулярных правительственных сообщениях о покорении космоса. Проповедник звал будущих авиаконструкторов на планету Брахмалока, где блаженное существование по точнейшим подсчетам продлится 4 300 000 × 1000 × 2 × 30 × 12 × 100 солнечных лет.

– Если этот тип знает, как свалить в лучшие миры, чего он торчит у метро в рваных ботинках? – Дашка подозрительно полистала слегка замусоленный трактат.