Охотника за синими птицами освободили от пут, накачали водкой и, переодев в сухое, посоветовали ему двигаться к музею. Помогавшие рыбаки знали о существовании теплого бесплатного туалета недалеко от ленинского Шалаша и неоднократно согревались там.

Дойдя до оазиса, живописец рухнул вдоль унитазов, благословляя своих спасителей и вождя пролетариата за то, что благодаря ему на этом месте возвели столь нужную для человечества постройку. Вскоре бедняга в изнеможении уснул, прижимая к груди искромсанную сеть.

Воеводкин сокрушался о неудачной вылазке на природу. Гулый с непроницаемым лицом курил на полу у батареи. Забывшийся беспокойным сном художник тихонько подвывал во сне, как щенок. Ноги его время от времени подергивались, словно сбрасывали невидимые путы.

За весь вечер в туалет зашел всего один посетитель. Увидев спящего рыбака, он застеснялся и решил помочиться на улице.

Красное мохнатое солнце садилось за горизонт, лед опустел. Пострадавшие решили остаться на ночевку в туалете. Тут они наконец достали свою палатку и одеяло и под журчание сливных бачков погрузились в сон.

Несомненно, они были счастливы, как бывают счастливы все бездомные, нашедшие приют на одну ночь.

Все твердили о новом Петербурге. Кое-где появились вывески на английском языке, а в магазинах неведомые продукты в красивых упаковках.

Гулый не замечал перемен, для него Петербург был явлением вневременным. Если бы кто-то сказал ему, что скоро не станет коммуналок и дворов-колодцев, он бы подумал, что это бред. Вся прелесть Питера и состояла в контрастах дворцов и подворотен. Его нельзя вылизать и причесать, он должен иметь оборотную сторону, грязную и больную, как бок шелудивой собаки. Гулый не верил в обещания по скорому наведению порядка в городе; а потом, что считать порядком – отреставрированные гостиницы и подкрашенные фасады домов, в подвалах которых крысиные норы?

...Писатель заметил, что давно выехал за край бумажного листа и печатает по валику машинки. Мысль так же внезапно прервалась, как и возникла – значит, пора выпить чаю.

На кухне он наткнулся на Катю, суетящуюся возле плиты.

– Будь добра, налей кипяточку.

Соседка наполнила горячей водой большую грязную лоханку, которую ей подал Гулый.

– Заварочки?

– Если можно.

– А сахарку?

– Да что вы... – Писатель взял три ложечки, ведь не каждый день такая везуха.

Катя помешивала прозрачные щи в маленькой кастрюльке, она только что уложила спать ребенка и принялась за обед.

Гулый смотрел на нее, как на любопытную вещицу, однажды где-то виденную.

– Я знаю тебя, – говорил он странно, будто не с нею, а с собой.

– Откуда?

– Потому что знаю Петербург.

– Понимаю. – Брови Кати удивленно поползли вверх.

– Ты кроткая.

– Скорее, раненая...

– У меня много книг, возьми что-нибудь почитать.

В разгар дня шторы в комнате Гулого оказались задернутыми. Повсюду валялись книги, исписанные и запечатанные листки бумаги. Все та же красная тряпица прикрывала настольную лампу.

Катя взяла в руки хорошо знакомую книгу и по памяти проговорила:

«– Есть ли у тебя сила?

– Есть.

– Такая, чтобы вынести полную истину.

– Да.

– Я говорю: нет богов. Ты – один».

– Ты один, – машинально повторила Катя. – Кстати, я видела вас накануне в Лавре.

– Меня можно увидеть всюду, куда пускают бесплатно, – заметил Гулый.

– Сейчас многие уверовали, точнее... – Она запнулась. – Ну, вы понимаете...

– Я верю только в мимолетность, – отрезал писатель, – она делает жизнь уникальной. Опавший лист на ветке никогда не сменится по весне таким же точно. Именно поэтому мы страстно любим все преходящее.

– Трудно представить, чтобы страдающее сердце жило вечно, – тихо сказала Катя.

Гулый хмыкнул. Его плоское, как у камбалы, лицо сделалось асимметричным, так что одна половина улыбалась, другая – плакала.

– Я хочу почитать. – Катя потянула со стола черновик пробежала глазами по исписанным листочкам:

– О чём?

– Ни о чём – ничтожные люди, ничтожные события.

– Зачем?

– Мысли мучают, как повышенное артериальное давление. Приходится пускать кровь.

– Я вам завидую, вы нашли рецепт.

– Не самый радикальный, но помогает.

– Вам не хотелось умереть? – в полумраке было легко задавать такие вопросы. Гулый совершенно не удивился:

– Умереть – нет, хотелось не быть. Потом, я прикинул, что это можно сделать всегда, так почему же именно сегодня?

– А если сегодня самый невыносимый день?

– Чтобы узнать, какой самый невыносимый, надо прожить все, – глаза писателя смотрели независимо друг от друга, словно принадлежали разным людям. – Милая барышня, вы просто прелесть. Спасибо за чай, берите любые книги, только повеселее, не про смерть вечных богов, а хотя бы вот о любви...

Выйдя от писателя, Катя внезапно ощутила, что Петербург – еще и таинственный сумеречный город, без четких граней, состоящий из неопределенности и смуты, задернутых штор и обнаженных тел за ними.

Катя качала ребенка, находя в его существовании некое оправдание наступившему дню. На Невском шумели машины, грохот механизмов и рев моторов вызывали у нее не то чтобы неприязнь, а скорее тоскливую апатию. Наверное, оттого, что подобный шум накрепко увязался с буднями пятилеток, подвигами сталеваров, ударными стройками и героями-многостаночниками. С детства она ощущала себя маленькой сволочью, не имевшей отношения ко всему мозолистому и рекордному.

Через распахнутую форточку в комнату проникал холодный воздух без свежести. «Я словно болото без островов – ребенок, работа, общепринятые заповеди – ничто не находит опоры в моей зыбкой трясине. Вот кажется, помани жизнь хоть чем-то настоящим так, чтоб захватило всю без остатка, – кинусь за ним на край света!.. Да только есть ли оно в тридесятом царстве, это настоящее, и откуда ему там взяться?.. Я – болото без островов, все засасываю и ничего не порождаю и только завидую твердым берегам, на которых растут сильные деревья и красивые цветы. Господи, да отчего же во мне такая расплывчатость? Неужели от нее никогда не избавиться?!. Со слов знакомых существует мой некий образ, в который можно поверить, и я думаю, что это я и есть. Когда же я сама пытаюсь заглянуть в глубь себя, то вижу все то же болото, в котором не за что зацепиться. Топко, холодно, пусто, и не на чем остановить взгляд, хотя... Хотя и для болот светит солнце, а значит, и в них есть что-то настоящее!.. Может, и во мне... – Катя посмотрела на личико спящего ребенка. – Может, и во мне есть хоть что-то настоящее, за что сможет уцепиться эта бедная малышка?»

СВЕТЛАЯ ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ – именно так Маша воспринимала мать. Боль и страдания погружали ее в бездну пульсирующих во мраке огненных шаров. Она мучительно обжигалась, съеживаясь в комок воспаленных нервов. Каждый раз бездна казалась бесконечной, но в какой-то момент все-таки отступала, сменяясь прохладой голубых свечений. И тогда девочка невесомо ступала по мякоти зефирных облаков, она прикладывала головку к освежающим струям живой воды, которая тихой музыкой убаюкивала ее.

Сон переходил в сон, мучительный – в блаженный. И пробуждение в нем становилось лишь новым сном, в котором едкий голод заставлял девочку плакать. И тут же СВЕТЛАЯ ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ успокаивала ее, питая молоком и лаской. И она снова засыпала.

Теперь Маша плыла среди невесомых воздушных фигур. Она нанизывала их на пальчики, и белые прозрачные очертания рассыпались на искрящиеся радужные пятна, нежно звенящие колокольцами. СВЕТЛАЯ ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ качала ее в колыбели сладких снов...

Но невидимая сила вновь вырывала из покоя и безжалостно бросала к раскаленным шарам, которые испускали тысячи огненных иголок, впивающихся в тело.