– Сейчас штук восемь–десять в день.

– А раньше?

– Пачку... – Больной явно хотелось выговориться. – У мужа почти всю ночь были судороги, его аж до потолка подкидывало. Я на него сверху навалилась, а самой аж дурно. Потом затих. Прошу свекровь: «Ты глянь, дышит или умер. Я боюсь момента, когда душа отлетает. Могу подойти или к живому, или к мертвому...» А вчера он съел свой палец – медленно – откусывая по кусочкам...

Вера Сергеевна покачнулась:

– Лежите, отдыхайте, набирайтесь сил.

Вечером Антонина достала из сумки красную форель:

– Угощайтесь, девчонки. Ставьте чайник.

Девчонки набежали. Тем более что и повод был. Мой день рождения. Торт припасен. Бутылочка...

За выпивкой языки у всех развязались...

Оказалось, Антонина Ивановна сама медик, тридцать лет работает в детской больнице. Для нее сейчас самое страшное – сломаться... Когда Тоня рассказала, что вытворяет муж, у нас волосы дыбом встали.

– Чего ж вы его не сдаете? Есть специальные клиники. – Аленка обалдела от услышанного.

– На работе тоже все удивляются. Говорят: «Дура ты! Чего дома такого держишь?» Я сначала хотела сдать его в интернат, документы собрала, съездила, посмотрела. Такие, как он, там больше двух недель не живут. Знаешь, как в этих клиниках лечат – гноят... Кто за ними захочет ухаживать? Он же хуже ребенка пятимесячного. Ложку не держит, ничего не помнит, никого не узнает. А ведь двадцать пять лет семью содержал, работал на всех нас, дети выросли – двое. Даже не верится...

– А с чего началось-то? – Аленка вживается в триллер.

– Лет шесть назад заметила странности в поведении. Ходит по прихожей: идет в одну сторону – застегнет молнию на куртке, в другую сторону – расстегнет. Спрашиваю: «Ты чего делаешь?» «Порядок навожу». Дальше хуже. Гадить стал в квартире. Сначала писал по углам, потом и какать стал. Наложит кучу и спрячет. Мы с бабулей ходим, ищем, где воняет. А потом уже и не прятал, насрет посреди комнаты и размазывает ногами. Стала покупать ему памперсы, три тысячи рублей в месяц уходит, одеваю только на ночь, днем – в штаны. Замываем его с бабкой в ванной. А он такой непослушный, выскакивает. Не может ни минуты побыть в спокойствии. Ему надо бежать. Он по квартире сколько километров наматывает, ходит стремительно, как одержимый. В кресло усадим: ногу об ногу трет беспрерывно. На ночь ремнями привязываем к кровати, а он спит всего шесть часов, и то после уколов. И все равно ногами сучит об эти ремни, аж до крови... Такое напряжение во всем теле: руки скрючены, ни одного пальца не разжать. Чтобы не прело под ними – тряпочку подкладываем. А сам худющий, дистрофик. Хотя аппетит зверский. Слюни текут, если еду увидит.

– Он не говорит? – спросила я.

– Раньше говорил. Я его спрашиваю: «Вкусно, Ваня?» «Вкусно». – «Скажи спасибо». – «Спасибо». Потом речь пропала. Он только смотрит. Вдруг ни с того ни с сего слезы, как у младенца, польются. Жалко мне его. Помню, как он мечтал: вот будем старенькие, домик в деревне купим, сядем на лавочке, он ведь такой мужик завидный был...

– Знаешь поговорку: «Если Бог хочет наказать человека, он лишает его разума». Вот его за что-то лишил... – говорит Мария.

– Да, может, и есть за что. Он церковь не любил, не затащить внутрь. А может, заболел из-за того, что током его дернуло – прошло через левую руку, потом в голову и через правую вышло... Иногда я думаю, не проклятие ли на нем? Мать его еще во время беременности вытравливала, а когда родила – хотела задушить. Зато вон теперь за ним ходит, пятидесятилетним, понос застирывает да штаны одевает. Говорит: «Пока я жива, ты не сдавай Ваню». Ей тоже тяжко смотреть на сына, но терпит. Я хоть отдыхаю от этого кошмара на работе – сутки через трое. Руки от бесконечной уборки и стирки страшно болят.

– И сколько такие живут? – Аленка как наэлектризованная.

– Врачи говорят, что Ваня скоро умрет. Хочу, чтоб он по-человечески умер дома. Пусть все будет как будет...

– Да вы сами-то доживете до этого? – ужаснулась Аленка. – Я бы его сразу. Он же и не человек уже. Уж лучше заниматься внуками, они живые и вас оживят.

– Передохнуть бы мне пару дней, – не слушая ее, улыбнулась Антонина, – вот попросила свекровь подменить. Да и брат Вани живет в соседнем подъезде, а заходит раз в году: «Я так маму люблю, Ваню...» Так что справятся недельку. Или сдадут его без меня. Только без меня! – Тоня покачала головой. – Если вернусь после больницы, взгляну на него – не смогу...

– Ты ж сама загнешься. – Вера Павловна покосилась на воспаленные руки женщины. – Работаешь и дома вместо отдыха за ним убираешь...

– Ой, девоньки. Никому он не нужен больной – куда ж я его? Здорового мужика бросить – одно дело, а такого?

– «В селах Смоленщины, в селах Рязанщины, слово „люблю“ не услышишь у женщины. Женщина скажет, всю грусть затая, женщина скажет: жалею тебя...» – тихо прочитала Мария.

– Ну, хватит о грустном. Давайте пировать! – Аленка разнесла кусочки торта медсестрам и снова прибралась на столе.

Распив вино, затянули песни. Пела и принаряженная Нина Павловна, и Антонина Ивановна, и я, встретившая тридцать восьмой день рождения в больнице. Угораздило...

Не удержавшись, спросила у Антонины:

– Вы, наверное, очень любили мужа, раз так ухаживаете за ним?

Антонина Ивановна с улыбкой призналась:

– Нет, вышла я за него случайно. И никогда не любила. Тридцать пять лет без оргазма. Все это было у меня с Анваром. Паренек – татарин молоденький, худенький, нежный такой. До него у меня никого не было, и он тоже со мной с первой... – Женщина перевела дыхание. – Отвел меня к своим родителям. «Женись только на своей национальности», – сказала мать. А он: «Тоня, ты все равно будешь моей. Мне нужно уехать на месяц, вернусь, жди, и будем вместе».

Проходит неделя-две, цветет сирень, у меня день рождения, несу букет, а глаза грустные. Встречаю соседа: «Еще цветов хочешь?» Пошли по огородам... Все крыльцо завалил. А через неделю говорит: «Выходи за меня».

Я считаю дни, месяц прошел, и мне назло Анвару захотелось выйти замуж...

В день свадьбы – дождь, на крыльцо выхожу в белом платье. Анвар под дикой яблоней ежится, на меня смотрит, будто глазами спрашивает: что же ты делаешь? Обернулась я к жениху и говорю: «Держи меня крепче, Ваня, а то поскользнусь!» Думала, не будет крепко держать – убегу. Но он взял за локоть и в машину посадил. Дождь, слезы...

Анвар ждал меня каждый день у работы с цветами: «Все равно ты будешь моей, женой или любовницей».

А я уже с животом. Целуемся на скамейке. Я его увижу – весь день сыта. Анвару не говорила, где живу, уезжала на автобусе. Домой приду – губы краснющие. – Антонина перевела дух, потом продолжила: – В последний день перед декретом прощались на скамейке. Была Пасха. Двенадцать часов. Полдень.

Анвар очертил рукой круг: «Я буду ждать тебя здесь каждый год в двенадцать часов, на Пасху...»

Прошло время. Я располнела после родов, дочке уже три года. Рассказала подружкам об Анваре. Они на Пасху меня нарядили, прическу сделали и отправили. Я дрожала, пришла без пятнадцати, а потом вдруг поняла: «Господи, да если я встречусь с ним хоть раз, в семью не вернусь...» И стало мне так страшно, и побежала я от этого места, и рыдала, и бежала... До самого дома. И все! Больше никогда не видела его...

– А Анвар?..

– Через семь лет две мои подруги встретили Анвара и привезли пакет с письмами от него... Пошли за дом, там полянка за перелеском, я в костер бросала по одному письму. Нераспечатанному. Мы все трое ревели...

Теперь Антонина не проронила ни слезинки.

– Иван честным мужем был. Скотину держал, огород, работал в две смены. Жили богато. Машина, квартира. Он мне еще до свадьбы сказал: «Все у нас будет». Деньги любил мне приносить: «На, Тонечка, денежку, распоряжайся». Меня берег, я даже в сарай не заходила, он сам свиней откормит – сдаст. Трех сдаст – новая мебель, еще пять – гараж. Но ласки не было. Я ему: «Ты хоть поцелуй меня, слово скажи...» А он: «Тебе что, восемнадцать лет?»