Побежденный усталостью, я наконец задремал.

Мне казалось, я совершенно не спал. Просто минутное забытье. Однако, очнувшись, я почувствовал какое-то странное облегчение. Взглянул на часы и не поверил глазам. Мое «забытье» длилось четыре часа! С хвостиком. Значит, все-таки, спал…

Мышцы все еще усталого тела протестуют против любого движения. Мозг обладает меньшей инерцией. Ему бывает достаточно доли секунды, чтобы слуховой и зрительный центры вновь обрели состояние высшей готовности.

Широко открытые глаза не уловили никаких изменений в окружающей обстановке. Кроме нового положения стрелок часов. Но уши отметили едва уловимое дополнение к той тишине, которая стала привычной в каюте, почти осязаемой. Что-то далекое, приятно знакомое и совершенно чуждое сиюминутному отрезку реальности… Память услужливо подсказала: это Глиэр.

Тишина — загадочная субстанция. Иногда она проделывает с человеком странные вещи. То кажется непомерно растянутой, необъятной, то спрессованной, сжатой до размеров бункерного пространства. Тишина способна обманывать. Вот и сейчас она притворилась концертом Глиэра для голоса с оркестром… Я жадно вслушиваюсь в переливы мелодии, хотя понимаю, что это обман, слуховая иллюзия.

Сама по себе иллюзия для меня значения не имела: в сурдокамерах[15], я знал это, вполне здоровым людям не раз доводилось «видеть» несуществующие предметы, «слышать» воображаемую музыку — специфические реакции человека на условия с ограниченным количеством внешних раздражителей. Один космонавт, например, во время испытания тишиной совершенно отчетливо «видел» гремучую змею, но, к счастью, понимал, что это нереально. Моя иллюзия, вероятно, вызвана едва уловимым на слух пением вентиляционной установки в соседней каюте: я с необыкновенной отчетливостью улавливал каждую музыкальную фразу. Сон наяву. Хорошо, что мне «приснился» Глиэр…

Люблю Глиэра. Он — один из немногих, кто умел создавать драгоценные сплавы чувства и музыки. И Чайковского тоже люблю, но по-другому. Чайковский слишком велик и необъятен, как необъятна Россия. Лиричен, да, но в широком смысле этого слова. Глиэр более «узок». В том понимании, которое определяет желание побыть одному. Или, сказать откровенно, вдвоем…

Это было давно… Впрочем, нет, совсем недавно — всего лишь два года назад. Тем, что мне довелось участвовать в работе международного конгресса океанологов в Санкт-Петербурге, я был обязан успехам нашей комплексной тихоокеанской экспедиции. Новые методы гидрофизических исследований… Доклад поручили сделать мне.

Из окна моего номера виднелся кусочек площади Космонавтов. Красивая площадь — великолепный монумент, зелень, фонтаны… Сегодня вторая половина дня свободна от заседаний, и я ломал голову над вопросом, как распределить свое время между тремя ответными визитами шведам, канадцам и англичанам. Кроме того, мне необходимо было встретиться с руководителем нашей гидрофизической секции Зенковским. Конец моим колебаниям положил Ваня Матвеев — ихтиолог, большой эрудит в вопросах прикладной гастрономии, весельчак и очень беспокойный сосед по номеру. Едва переступив порог, он скороговоркой сообщил, что минуту назад говорил по телефону с Зенковским.

— Он хочет тебя видеть немедленно. Предстоит какое-то там обсуждение. Старик настолько любезен, что послал за тобой…

— Дилижанс?

— Странно, но ты угадал. «Меркурий», желтенький такой. Через пять минут у подъезда.

Матвеев злорадно ухмыльнулся.

Я поправил галстук и сунул руку в рукав пиджака. Хотя бы и мотоцикл — какая собственно разница? В конце концов я не страдаю чрезмерной щепетильностью в выборе транспорта.

— Меня приглашают в институт бионетики, — тараторил Матвеев. — Хотел отказаться, но уж очень просили приехать. Как ты думаешь, зачем?

— Полагаю, очередная консультация о способах приготовления севрюги.

— Нет, кроме шуток? Администратор говорит, что звонили несколько раз. Последний звонок застал меня в вестибюле, голос женский и довольно приятный…

— Севрюга, брат, это вещь! Особенно заливная. Пока!

Я вышел из гостиницы и направился к автостоянке. Поискал глазами «Меркурий». Он уже здесь. Желтенький, с коляской. Коляска в царапинах, вмятина на боку. Хорошо еще, что цело ветровое стекло.

Водитель — насколько позволяла видеть его великолепная экипировка — молодой симпатичный парнишка. Сапоги, кожаный костюм на молниях, перчатки с крагами. И, разумеется, жесткий спортивный шлем, защитные очки в пол-лица. Затрещал мотор. Юнец сделал приветственный жест, указал на коляску и прощебетал что-то, упомянув Матвеева.

— Да, да, мне передали, — крикнул я и сунул ноги в коляску.

Тесновато… Но ехать, видимо, недалеко. Я покровительственно шлепнул парнишку по кожаной спине:

— Пошел!

Мотоцикл рванулся с места. Скоро я убедился, что за рулем действительно первоклассный водитель. Мы пронеслись мимо новостроек северного района и вылетели на автостраду. Легкое недоумение. Старик Зенковский явно решил соригинальничать. Автострада уводила нас все дальше и дальше за город. Мелькали дорожные указатели с перечнем ближайших дачных поселков. Ладно, погода теплая, пропитаюсь озоном, а к шведам можно и завтра.

Столбик с отметкой «60 километров» заставил меня насторожиться. Куда же мы все-таки едем? Неужели в Приморск? Я довольно бесцеремонно толкнул водителя в бок и знаками попросил остановиться. Водитель отрицательно покачал головой и показал на солнце. Ага, времени маловато, спешит… Если и вправду нужно в Приморск, то зачем мотоцикл? На монорельсе я прикатил бы гораздо быстрее.

Наконец мы свернули направо и, разбрызгивая лужи, покатили по проселочной дороге. Совершенно пустынное место. Неужели Матвеев меня разыграл?.. Сегодня утром я нашел в столе кем-то забытый тюбик губной помады и употребил его на то, чтобы выкрасить диски матвеевской электробритвы «Массаж». Краска оказалась на редкость стойкой, ихтиолог долго не мог отмыть физиономию, и мы едва не опоздали к началу заседания… Нет-нет, он не стал бы мстить так жестоко, здесь явно замешан Зенковский.

Я тронул водителя за плечо и, рискуя повредить голосовые связки, осведомился, правильно ли мы едем. Юнец неопределенно махнул рукой. Это могло означать все, что угодно: скоро приедем, отстань от меня, сиди и не рыпайся…

Обширное озеро. Должно быть, холодное и глубокое. Красотища какая!.. Волшебный мир воды и неба, холмов, растений и воздуха. Я уже не жалею, что меня сода занесло.

Мы нырнули в сырой и темный ельник, перемахнули через деревянный мост, под которым сердито шумела речушка, и неожиданно выехали к самому берегу озера.

У дощатого причала — небольшой катер. Выше по берегу — бревенчатый дом. Над крышей — антенна. Экзотика…

Мотоцикл остановился у крыльца, надоевшая трескотня умолкла, и я услышал ровный гул дизеля полевой электростанции. Все это, конечно, занятно, но я не вижу Зенковского.

— Уф… — с облегчением вздохнул водитель и звонким голосом сообщил: — Приехали!

— Отличная новость. — Я с удовольствием спрыгнул на твердую землю и стал разминать затекшие колени. — Весь вопрос в том, куда мы приехали? Может быть, ты объяснишь мне, стервец?

— Вы всегда так разговариваете с незнакомыми девушками?

Я обернулся… и впервые взглянул в эти серые и какие-то очень внимательные глаза. Стоял, как столб, глядел и неизвестно чему улыбался. Казалось, вся озерная голубизна вдруг хлынула в грудь и утопила сердце в водовороте радостного изумления… Пройдут года, мы станем ближе друг другу, роднее. Но я навсегда сохраню в себе это радостное изумление ею…

Я перевел взгляд на брошенные в коляску шлем и очки, под которыми раньше не сумел угадать светлые волосы незнакомки и ее необыкновенные глаза. Вспомнил злорадную ухмылку Матвеева.

— Мадемуазель, — сказал я, — мой вопрос отменяется. Мне теперь все равно, куда мы приехали. Простите, я не знал, что вы — девушка.

— Глупо, — сказала она. — Бездарный юмор, мсье Матвеев.