— Давай, давай! — кричал Ероха. — Готовься! Куда воевода подевался? А вот и он. Милостивец ты наш, Иван Егорыч, принимай товар всякой — и живой, и покойный!

Живой товар — князь и его семейство — подхватив свой немудреный скарб — стали осторожно спускаться на берег. Желтый песок хрустел под ногами. Это на первых порах было приятно — после долгого плавания и ощущения зыбкости.

Пристав доложился воеводе. Тот кивнул, подошел к князю с поклоном и молвил:

— Добро пожаловать, князь Василий Васильевич. Почтенье мое вам. Князей тут у нас отродясь не бывало. Велика, стало быть, честь.

Князь сухо ответил. Похоже было, что воевода искренне польщен: сам знаменитый Оберегатель, великий Голицын, оказался под его властью. Явить свою гордость и независимость было бы глупо.

Воевода был здесь царь и Бог и воинский начальник, от него зависели судьбы. И князь, поколебавшись, протянул ему руку.

— Покорнейше прошу подождать, — торопливо произнес воевода. — На мне все распоряжения с выгрузкою. А как людей поставлю, так и вас определю.

Похоже, весь Пустозерск сгрудился здесь, у пристани: с полсотни мужиков да десятка два баб с неизменными ребятишками, босоногими и сопливыми, которым предстоит стать товарищами детских игр Петюшки и Ванюшки, младшеньких княжат.

— Надо привыкать, — невесело сказал князь супруге и обступившим его детям и племянникам. — Сколь нам быть здесь, одному Господу известно. Царь едва ли смягчится, а братья силу утеряли. — И уже смело прибавил: — Одна надежда на смену царствования. Коли государю наследует царевич Алексей при матери его царице Евдокии, нас тотчас возвернут и возвратят все наше имение.

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — перекрестилась княгиня, и все закрестились. — Экая здесь неприютность и глухомань. И как только наши люди терпят!

— Человек вынослив, — заметил князь. — Он ко всякому лишению приспосабливается, лишь бы пища была. Тут вот боярин Артамон Матвеев томился. А ничего — выжил. Однако возвращен был с почетом, да настигла его мученическая смерть.

— А еще, батюшка, боярин жалобился царю Федору Алексеевичу на свои здешние муки, — напомнил сын Алексейко, — а царь не внял, да и ты отчего-то не желал ему милости.

— Ну, не желал, — неохотно отвечал князь. — Оттого, что он мне во все времена поперек дороги ставал. Зело бы самовит, царствие ему небесное.

— Однако почитаем от цариц, — робко заметила княгиня. — Сказывали, почитаем был от благоверного государя Алексея Михайловича за справедливость, незлобие и разумность..

— Сказывали, сказывали, — раздраженно перебил ее князь. — Много ты знаешь! Говорю — сановит был без меры, все царю угождал. А все потому, что из худородных возвышен был, не по предкам и честь.

— Но по уму, батюшка, по уму! — неожиданно вступился князь младший. — Сам ты говаривал постоянно: по уму и честь.

— Ну говаривал, — неохотно согласился князь Василий.

Он ревновал к славе Артамона Матвеева, хотя тот был старше его, ревновал к его влиянию на царя Алексея. Под его влияние подпала даже и царевна Софья, не говоря уж о царице Наталье Кирилловне, воспитателем коей он был. Та в нем души не чаяла и называла его батюшкой.

Правда, она была всецело обязана ему тем, что выбор царя Алексея пал на нее — это Матвеев обратил его взор на свою воспитанницу, расписал ему ее достоинства. А царь всецело доверял ему и советы его принимал. Он был в великом фаворе у царя, а за ним не видать царю иных, с равными достоинствами.

Его, князя Василия, тоже держали на отдалении, пока на престол не взошел царь Федор. Вот кто его заметил и обласкал. И сказать по правде, звезда боярина Матвеева закатилась не без помощи князя Василия, он к тому руку приложил.

Теперь, спустя почти восемь лет после трагической, мученической смерти боярина Матвеева, на том пепелище, где он томился, князь Василий почувствовал укол совести.

Вот ведь какова превратность судьбы: Артамон Матвеев, некогда бывший стрелецким головою и снискавший их любовь и преданность, от их же рук и погиб. Его, князя, стрельцы тож возлюбили, но это не спасло его от жестокой опалы. Да, человек — игралище судьбы, а судьба слепа.

— «Вырыл яму Матвееву, а угодил в нее сам», — с грустью подумал князь Василий. К грусти примешивалась горечь: несчастье просветляет зрение, прошлое предстает в ином освещении, и к сердцу подкатывает раскаяние.

Вот и сейчас высветлились все его неправедности, все недоброхотство. Да, несчастие очищает, потому что все видится по-иному, крупно, рельефно, выпукло — добро и зло. Надобно самому пострадать, чтобы облегчить страдания другого. Страдание возвышает. И знакомый мир предстает другим.

Голицыны топтались возле пристани, глядя, как идет разгрузка расшивы. Господи, сколь много всего вынули из нее — из нутра и верху. Князь Василий и не подозревал, сколь много груза несло это судно.

Было свежо, подувал холодный сырой ветер, несший запахи рыбы и тундры, готовящейся к зимнему сну. Хотелось поскорей под крышу, в тепло, к печке. Вдобавок начал сеять дождик — лениво, порывами. Наконец воевода освободился, оставив вместо себя десятского, и подошел к ним.

— Прошу со мною, — сказал он, и все двинулись за ним. Он словоохотливо толковал князю, обращаясь к нему на вы: — Тут, ваша милость, избенка освободилась. Выборочная. Цинга, скорбутика по-ученому, староверов унесла. Тесновата будет, много вас, да что ж поделаешь. Живем кучно, тесно. Вот Ероха лесу доставил, подымем избу попросторней. Ваша будет. А ныне не посетуйте, как говорят, чем богаты, тем и рады.

Тяжелый нежилой дух ударил в лицо, когда воевода отворил дверь в сени. Он был еще гуще в самой избе. Она была разделена на две половины огромной печью с лежанкою. Лесенка вела в подклет.

— Там и погребок есть невеликий, оттого что хладом дышит: мерзлота что ледник.

На всем лежала печать запустения. Даже паутина в углах была заброшена и обвисла. В красном углу висела почерневшая икона Богородицы. Лампада под нею давно угасла, в ней не осталось и следов масла. Возле устья печи лежала груда глиняных черепков, а на полу стояли корчага да кувшин. Тускло светились маленькие окошки, затянутые рыбьим пузырем.

— Боже мой, Боже мой! — простонала княгиня Евдокия и заплакала.

— Вы, госпожа, не отчаивайтесь: обживетесь, привыкнете. Вся живность отсюда, благодарение Богу, ушла — сему радуйтесь. — И, заметив недоуменный взгляд князя, пояснил: — Живность наша — тараканы да клопы. Вестимо, к человеку жмутся: и тепло и прокорм есть. В зиму все вымерзли. Авось новых не занесете.

Князь шумно вздыхал, не говоря ни слова. На него напал столбняк. Прислонившись к низкой притолоке, он стоял, глядя, как люди вносят их пожитки и раскладывают на лавках у стен.

Воевода некоторое время потоптался у входа, а потом сказал:

— Прощевайте пока. Прикажу вам плавничка на дрова принесть. Тут протопить надобно изрядно, дабы сырость вся вышла.

Во второй половине избы к печи были прислонены двухэтажные нары. Второй этаж, или ярус, был так низок, что, как видно, предназначался для ребятишек.

На всем лежал слой пыли и копоти. Князь, очнувшись от оцепенения, сказал:

— Надо бы вымыть все лавки да стол. — Лавки оказались неустойчивы, таков же был стол — колченог, как и единственная колченогая табуретка.

Горничная княгини и две служанки нашли в подклете деревянную бадью. Сбегали за водой, наполнили ее. Стали мыть, чистить, устраивать жилье. За этими хлопотами горестная явь осталась под угрюмым небом, за тусклыми окошками.

Все было зыбко. Надежда еще теплилась. Она не хотела умирать. Она все еще цеплялась за жизнь. Молодой царь был неутомим, он правил в дороге. А вдруг… Вдруг корабль пойдет ко дну, застигнутый жестокой бурей? Сказывали ведь: яхту с царем настиг жестокий шторм близ Соловецких островов, да кормчий выручил. А вдруг возок перевернется… А вдруг конь споткнется и всадник разобьется…

Перемена царствования — перемена судьбы. Князь Василий уверился: милосердия ждать нечего. Царь Петр немилостив и упрямо стоит на своем.