Монастырский устав строг. Однако для царевны Софьи сделали исключение. Игуменья смотрела сквозь пальцы на ее визитерок, на приношения, на хождения. Но кроме монастырской власти была власть царская. Ее олицетворял свирепый князь Ромодановский, шутейный кесарь, король Фридрих. Он пощады не знал, не знал и сострадания. Муки и кровь-пытаемых были ему нипочем.

Царевну Софью велено было не пускать далее трех сажен от кельи, подозрительных баб, исключая царевен, к ней не пускать. Ну а о мужиках и говорить нечего. Караульные из преображенцев были многочисленны и строги аки церберы.

И хоть не было царевне ни в чем отказу, ни в яствах, ни в питиях, хоть бывали у нее сестры царевны и царицы Марфа да изредка и Прасковья, но вошла в нее великая боль. И точила ее, и жгла, и буровила денно и нощно… Потому что не было у нее власти — ни малейшей. Разве что над комнатными девушками. Да ведь и тех не выпускали за стены монастыря. Мир для нее был заперт. И для ее служительниц.

Болело сердце. Душными ночами она ворочалась без сна. Окно было затворено, и под ним стоял вонючий преображенец. Ему приказано было бодрствовать. Каждые пять часов солдата сменяли.

Окошко было загорожено. Глядеть в него зело противно, но она глядела — никуда не денешься. Преображенцы вышагивали по стене. Преображенцы торчали у палат сестер царевен Марьи и Катерины. Они были всюду.

Боль в сердце разрасталась, копилась и обида. Еще кое-где копошились работные люди; не убраны были и леса, подмостки. Монастырь устраивался и обновлялся ее заботами. Надвратная шестиглавая церковь Преображения Господня, Успенская церковь и трапезная, примыкающая к ней, церковь Покрова Богородицы, тож надвратная, 1 колокольня, которую заканчивали строить, когда она была уже заточена, — все это выросло здесь по ее повелению при ее власти.

А пятиярусный иконостас в главном Смоленском соборе! Призывала она к себе искусных мастеров Оружейной палаты Климентия Михайлова и Осипа Андреева, говорила им: «Надобен-де новый иконостас Смоленскому собору, дабы был великой лепоты. А на водосвятную чашу я свои деньги жертвую…» «Исполним, государыня царевна, как ты велишь». И исполнили. Призвала и знаменитого изографа Симона Ушакова: «Изобрази для иконостаса Пантократора Вседержителя, чтоб, глядя на него, сердце вострепетало. Это мой тебе заказ, мои деньги».

Написал. Грозно глядит Вседержитель, очи пронзают равно грешников и праведников. Невольно возопишь: покаяния отверзи мя двери!

А теперь коли вздумается ей помолиться пред чудотворной иконой Смоленской Божьей Матери, должна она призвать караульного начальника и изъявить свое желание. А уж он приставит к ней солдата, дабы сопровождал ее в собор.

Выходит, обновила она монастырь для себя самой? Выходит, так. Жестокий царь Петрушка и глаз сюда не кажет. Еще бы: томилась здесь супруга его богоданная, царица Евдокия, да не долго — велено было сослать ее в Суздальский Покровский женский монастырь и постричь там под именем Елены. Неужто не отольются ему наши женские слезы?!

Господь, правда, не оставил его без наказания: голова начала трястись. Но ведь мало ему этого, мало. Не по грехам его. Айв самом деле стал кривляться, как площадной Петрушка. Поделом ему! Хоть невеликая, а все-таки кара. Сколь много душ сгубил невинных, каково поношение устроил святой церкви: шутейный собор. Неужто Господь не разразит его, моего ненавистника. Безвинного, безгрешного святого человека брата моего венчанного прибрал. Сколь много раз поминала она его в своем заточении, бедного несчастного Ивана. Тридцати лет не добрал — помер. А она вот, старшая, живет и томится.

Палаты Катеринушки — по соседству. Коротают вместе долгие зимние вечера, вышивают пелены. И она, Софья, выучилась кой чему, чем прежде пренебрегала. Да и по чину ли правительнице игла, пяльцы да прялка? Коли заперт — всему выучишься. Стала богомольною, творит молитвы и вслух, и про себя. Вслух жалуется Богородице на свою долю-неволю, а про себя не устает проклинать жестокосердого немилостивого Петрушку. Разрушит он царство, беспременно разрушит.

Вот и старица Иоаникия пророчит такое. Молвит: антихрист-де в него вселился, да и не царский он сын. Родила царица Наталья мертвого младенца, а подкинули-подменили-де его немчинским. Вот он на свою кровь отзывается — с иноземцами якшается. Они у него за первых людей. Неспроста это. Тянет его к ним нечистая сила, коя в нем сидит. Чует родную кровь. А бояр знатных родов ни во что не ставит, всяко унижает, безродных своих Нарышкиных, лапотников, возвышает, а первый друг у него — немчин Лефорт. Сказывают, он с ним в содомском грехе живет. Знают люди, знают.

Без боязни все такое старица молвила, потому как чистая душа. Правдивое слово, чистое, лежало в глуби — высказала. Царевна и сама задумывалась: ведь ничего от отца общего, благоверного царя Алексея Михайловича, не было в Петре, тож — от матери. Ни сходства, ни натуры — ничего. Отколе он взялся такой? Не тайна ли это великая? И когда откроется? Да и откроется ли? Мачеха могла бросить все концы в воду, ибо ежели был грех, то он смерти достоин и смертью мучительной наказуем. А грех был — То несомненно.

Высказала она все сестрице Катерине, чьи палаты с ее палатами соседствовали. Сестрица утешала:

— Ты, Софьюшка, по разуму да по характеру ровно наш покойней батюшка, да прибудет он в райских кущах. Ты натура сильная, и разум у тебя светлый. Кто твой подвиг оценил? Да никто! Досель не бывало, чтоб наша сестра государством правила. А ты целых семь лет бразды в своих руках держала. Виданное ли в свете это дело! Не томись. Чему быть — сказано — того не миновать. Все едино, ты в веках пребудешь, подвиг твой, а мы, сестры твои, останемся в безвестьи.

Софья горько рассмеялась.

— Да что мне от сего подвига досталось? Вот келейка эта. Верно, не так уж она и мала. Да ведь ходу-то мне никуда нету. А я привычна к простору.

— Отвыкай. Что Господь дал, то и возьми без ропоту. Роптать грех. Да и есть ли в том смысл.

— Не могу в то поверить, что забыта я в миру, что столь велика людская неблагодарность. Сколь много сделала я добра. Правила ведь по справедливости, по Божьим законам.

— Вестимо, есть человеки, кои тебя добром поминают. Да что в том. Нет у них силы тебя вызволить отсюдова.

— А я верю — много их. И копят они силы. Не может того быть, что мои семь лет следа не оставили в душах.

— Угомонись, Софьюшка, угомонись, Богом тебя заклинаю. Не будет добра тебе, коли не угомонишься. Оглянись: иные на плахе жизнь покончили, иные с чадами и женами в снегах и пустынях скитаются.

— Ты о князе Василии, о любезнике моем? Петрушка еще пожалеет, что услал его, лишил имения и чести. Мудрейший человек князь Василий. Тебе одной скажу: его советами жила и правила, он во мне государственный ум пробуждал. И преуспел.

— У государя нашего нет жалости ни к кому, коли он супругу свою богоданную, царицу Евдокию, в монастырь упек, да и тебя, сестру, не пощадил. Ты о сем помни.

— А я все едино не угомонюсь, — тряхнула головой Софья. — Не в моем это чине. Хуже нынешнего что может быть?

— Может, может. Ты ведь не пострижена. Может, вернет царь князя Василья и сочетаетесь вы законным браком. А коли станешь бунтовать, прикажет он тебя постричь. И тогда всякая надежда померкнет.

— Ничего уж я не боюсь! Перестала бояться. Ты мнишь, что он, Петрушка, окажет князю милость. Да никогда! Дошло до него, что князь говорил против него и против мачехи и не токмо говорил, но и наущал стрельцов погубить их. И под пыткою на меня показали и князь Иван Хованский, и Федор Шакловитый, что злоумышляла я всяко и супротив него, и супротив мачехи, равно ненавистных. Да, злоумышляла, перед тобой не отопрусь. И колдунов зазывала, дабы они порчу на них навели, и заклинанья разные сказывала, на ветер пущая, и травы губительные подкладывала, и пожар в Преображенском устроила, и стрельцов подучила убить их. Но заговоренные, видно, они… Не взяло.

— Вот видишь, сестра. Стало быть, отступись. Противу тебя вышние силы, и козни твои не досягают.