Ни одна тайна не могла укрыться от противных сторон, у каждой были свои соглядатаи, свои шпионы, доносившие о всякой малости. Так тайна царицы Прасковьи перестала быть тайной для Нарышкиных. Но раскрыть ее означало бы вселенский скандал, который падет одной стороной и на Нарышкиных, ибо измена касалась бы всей царствующей династию.

Есть вещи, о которых принято умалчивать, ни в коей мере не подлежавшие оглашению. Эта была из таких.

Вдобавок ко всему царь Петр тоже был весь в грехах. С той поры как он стал ревностным посетителем Немецкой слободы Кукуя, там ему явился великий искуситель Франц Лефорт. Он выучил молодого царя всем грехам, ибо там, в стенах Кукуя, соблазнов было великое множество. Особенно до жадного к познанию жизни во всех ее сторонах молодого Петра, выросшего в скучных правилах боярского быта.

Великий бонвиван и жизнелюбец Франц Лефорт приохотил Петра к винопитию, к табачному зелью, а пуще всего, к амурам. В прошлой жизни молодого царя все было пресно, скучно и тупо. А тут, на Кукуе, все было внове, полно необыкновенной жизни и приманчиво.

Тут было все иное: простота отношений, нестеснительная одежда, непринужденное веселье, танцы, представления. Лефорт свел его с Аннхен Монс — дочерью виноторговца. Она была вовсе не недоступна, постоянно оживлена, у нее был звонкий чистый голос. И наконец она умела превратить отношения мужчины и женщины в очаровательную любовную игру.

Полная противоположность молчаливой, неуклюжей, покорной как бревно Евдокии, царице. Кроме звания царицы — высочайшего звания — ничего женственного в ней не было. И Петр не входил к ней, а потом, после Аннхен, она и вовсе ему опротивела. Вдобавок после рождения сына она сильно раздобрела — никакого сравнения со стройной изящной Аннхен.

Матушка царица Наталья была первое время сильно огорчена таковым поведением любимого сына. Но потом и в ней что-то произошло, и она невзлюбила свою невестку, а особенно ее родню — Лопухиных. Они стали кичиться своею принадлежностью к царскому семейству, вымогать себе поместья, норовили сесть выше всех в Думе.

А Петр в простоте своей думал: вот бы такую царицу, как Аннхен. Стройную, живую, охочую до всех радостей жизни, искусную в любви. И все реже и реже бывал в своем семействе, все реже и реже видел сыночка своего, крепенького царевича Алексея.

Здесь, в стенах Троицы, он ощутил себя в полной мере самодержцем. Он уже не затевай воинских игр — время игр заканчивалось. Наступало время серьезных воинских предприятий. Теперь все было на его стороне — закон и сила. И можно было без опаски покинуть монастырь и двинуться к Москве. Он знал, что уже не встретит никакого сопротивления.

В церквах по-прежнему возглашали здравие великих государей Ивана и Петра Алексеевичей и сестры их государыни Софьи. Так будет до поры, пока царь Иван не покинет земную юдоль и не обретет жизпь вечную. Время это близится. Он уж почти не покидает своего Измайлова. Ноги перестали повиноваться, и царя Ивана водят под руки. Сказывают, вовсе не в себе он: с утра, помолившись, велит вести себя в коровник и там, обнявши корову за шею, оцепеневает. И многие часы проводит наедине с коровами, меж которых есть у него царица.

Жаль его, жаль. Но только простора для жалости в сердце Петра почти не осталось. Жалость — удел слабых. А царь Петр чувствовал себя сильным, в него словно бы вошло все могущество.

Матушка царица Наталья радовалась, глядит — не наглядится на своего первенца, плод чистой любви. Бог его здоровьем не обидел, была сила природная, а еще в забавах своих нагулял. Не чурался никакой работы: ино плотник, ино кузнец, ино токарь — все управит. Не обидел Бог его и ростом: глаз матушки тотчас отыскивал его меж людей: возвышался, аки колокольня.

Одно ее огорчало: прикипел к иноземцам. Все у них было ему по нраву. И первый друг — дебошан французский Франц Лефорт. Потому французский, что Франц. Родом же он был из другой земли. Петруша с ним чуть ли не в обнимку ходит. Брудер его именует, что значит брат. А какой он ему брат — человек вовсе безродный. Статочное ли дело: царю московскому с иноземцем брататься. Более того, произвел его в генерал-адмиралы, сухопутного-то.

Не по нраву царице Наталье сей Франц Лефорт. Да бессильна она отвадить сына от иноземца. А он с благого пути царя Московского вовсе сбил, приохотил Петрушу к винопитию, к девкам беспутным иноземским, табак выучил курить. Было чистое дыхание у дитяти, а теперь разит от него духом тяжелым, табачным.

Молодой царь Петр и вправду стал во всем иноземцу подобен.

И в одежду вырядился короткую, неподобную, ровно мастеровой какой-то. И словечки в русскую речь все чаще вставлял немецкие либо голландские. Словом, совсем от рук материнских отбился. А царице Наталье, как всякой матери, хотелось и взрослого сына пасти. Мнилось ей: закаменело сердце у сына, все где-то на отшибе, все норовит из отческих пределов вырваться. Добр с ней по-прежнему, в сестрице своей Наташе души не чает. А с другой стороны — суров и жесток. Ходил смотреть, как рубили головы стрельцам-бунтовщикам. Явился — в глазах ровно железный блеск, ноздри раздуваются, весь какой-то напруженный.

— Ох, — говорит, — матушка, нынче крови на Руси прольется окиян-море. Потому что станет пробивать она дорогу к новому. Прежнею жизнью нам не жить.

Видит ли он эту дорогу? Спросила его раз царица Наталья, а он и отвечает:

— Вижу, матушка, вижу. Я на свои плечи труд сей возьму — проторить дорогу эту.

— А выдюжат ли плечи твои, сын мой? — спрашивает его царица.

— Выдюжат, матушка. Я ныне любую ношу снесу — таковую силу в себе ощутил.

Да, силы ему не занимать стать. Тягался не раз на забавах с другими силачами — всех побивал. На спор мог подкову согнуть. Ну просто диво дивное. А ведь царь. Самодержец. Романовский корень.

Ныне приохотился к водяным забавам. Объявил: хочу, матушка, моря достичь. Только о море и говорит. А как пустить дитя на море. Там, сказывают, волны ходят с гору, великие корабли глотает пучина, чудо-юдо рыба кит хвостом своим как ударит — и корабль в щепки разлетается. Страшно! А Петруша не отстает: поеду, матушка, в Архангельск-город, пусти да пусти.

«Боюсь я за тебя, Петруша. Ты ведь царь на Москве. Да и время такое смутное, надобно дождаться замиренья», — отвечала царица.

Теперь уж до замиренья рукой подать. Утихомирилась царевна Софья, видит, что власти ее конец пришел. Все надеялась на брата Ивана, а он, видишь, уже вроде как не в себе. Из коровника не вылазит. Совсем слаб стал, ноги не держат, голова трясется, глаза не глядят. Царь из него плох был, а ныне и вовсе весь вышел.

Порешили дождаться последних вестей из Москвы да и выйти из Троицы. С полками к Москве пойти, управить там царевну, сыскать ей место в Девичьем монастыре, а ежели не согласится, то и принудить.

Решил молодой царь вовсе не допускать до себя царевну Софью — ни к чему это. Покров правительницы с нее давно спал, сил за нею почти не осталось, а те, что есть, легко принудить к повиновению.

Судили-рядили, как быть с князем Василием. Все Голицыны, а особливо князь Борис Алексеевич, за него горой стоят. Полезный-де человек, великой учености, иноземными языками владеет, король польский да король шведский за него, тож и король французский. Будто бы так.

А на самом-то деле: чего этим королям мешаться в российские дела? Это их посланники князя Василия выхваляют, а самим королям до него и дела нет.

Царь Петр уперся и ни в какую: князь Василий Голицын, верно, ученый человек и разумный государственный муж, а от него вреда было более, чем пользы. Нет ему места на Москве, прямая ему дорога в ссылку, на Мезень либо еще куда-нибудь, со всеми чадами и домочадцами.

— Нет, молодой государь, — противится князь Борис, — не можем мы, Голицыны, снесть такого посрамления нашего княжеского рода. Мы, Голицыны, и на престол российский посягали, и корень наш к королю Гедимину восходит. Звался наш род прежде Патрикеевыми, то было высококняжеское звание.