Великие государи Иван и Петр, равно и государыня царевна, согласились, и свое согласие скрепили подписями. Надобно было, чтобы и король польский учинил свою подпись. Российские послы боярин Борис Петрович Шереметев и окольничий Иван Иванович Чаадаев отправились во Львов, куда должен был пришествовать с ратью король Ян Собеский. Ждали-пождали месяц, другой. Наконец явился не залупился побитый в Молдавии, печальный, угрюмый. Рать его, окруженная в Яссах татарскими полчищами, сильно поредела. С одного боку турки его побили.

Долго приступали к нему российские послы. Подписал-таки. Со слезами на глазах. Как же: отдал Киев и поднепровские земли.

Князь Василий торжествовал. Главное — выдержка, терпение, расчет, трезвость, то есть то, что надобно дипломату. Всеми этими качествами он был наделен сполна. И враги его признавали: кабы не он, мир не был бы заключен.

Вконец осмелела царевна Софья. Она ли не правительница государства! Послала чашника на Колымажный двор, велела пригнать карету царскую золоченую о шести животных и чтоб со свитою пешей и конной, со скороходами не менее полусотни людей. Пущай зрит народ, в каковой она силе и почете. Николи такого не бывало, чтоб царевны столь шумно ездили, а она вот отличена за свой ум, может, и за пригожесть. Румянилась, сурьмилась, гляделась куклой, от многоедения раздалась во все стороны. Но ведь князь Василий ее. Ее! И вот она едет к нему с великою свитой, с карлами и скороходами. Едет по делам государственным, государевым. А уж что там, в княжьих палатах, они делать будут, то великая тайна. Никому она неведома, кроме двух-трех самых доверенных людей, у которых рот на замке; не только уста, но и мысли запечатаны. Есть такие верные люди, есть. Потому как нельзя без них обойтись. Кто-то должен письма да записки разносить, яства да пития подносить, обмывать да убирать. Без конфидентов никак неможно.

Большую власть и волю царевна себе забрала. Царь Петрушка вроде противится. Но братец Иванушка, как старший на троне, ей во всем покорен, хоть и слабо, но за нее стоит. Петрушка его вроде бы жалеет — слабенького, болезного, богомольного, и согласье меж них блюдет.

Софья знает: все до поры. Заискивала пред Петрушкой, принужденно, но ласковые слова ему говорила, переступала чрез свою гордость. А гордость в ней сильно возросла с той поры, как она из терема вырвалась и стрелецкое воинство кормило ей вручило. И сладу с гордостью этой нет. Неужто ей, правительнице, покориться Петрушке во всем? Она чать на пятнадцать лет его старее. Она — Милославская, первая, законная. А он — Нарышкин, поздний, из худого рода.

Мачеха-то ненавистная, царица Наталья, Петрушкина матушка, ей, Софье, почитай ровня. Она всего на четыре года старей, но глядит моложе. Станом пряма, ликом свежа — ну как ее любить, как терпеть?! А приходится.

Князь Василий — вот ее опора и утеха, вот ее главный человек, любовь негасимая. Едет она к нему и знает: покорится ему во всем, во всех его желаньях. Да и как покорится! Сама, все сама, отдаст ему каждую клеточку, пусть рвет, мучит и кусает. Слеша Богу, не остывает ее князинька, горяч, как печь. Да и она не уступает, стелется под ним ровно шелковая, гнется, шастает встреч, всяко угождает пылкости его. И все — руки, губы, язык, каждую складочку тела своего — все ему.

Он во всем необыкновенен, ее князинька. В палатах у него все не как у людей. У людей — тяжелые темные поставцы, сундуки да лари, киоты в полстены с огоньками лампад, потолки стелются низко, печи с лежанками щерятся широченным зевом… А в княжьих хоромах потолки высоки, да расписаны звездами да планетами, высокие печи изразцовые голландские, окна высокие, а простенки меж них в больших зеркалах — идешь, и всю-то тебя видать, какая ты есть. А еще парсуна — государи российские и иноземные изображены, картины диковинные, ландкарты в золоченых рамах. А часов-то, часов! Как начнут трезвонить на разные голоса — заслушаешься. В каждой хоромине — часы, а еще градусники. Шкафы с посудою за стеклом, посуда вся ценинная, расписная, сказывают, китайской работы. И другие шкафы — с книгами. Князь Василий великий книгочий, знаток языков, и книги у него на всяких языках…

Каждый раз, как царевна шла анфиладою залов, казалось, видела все вроде. Медлила, оглядывалась и все не могла не дивиться. Потому как ни в одном боярском доме таких чудес не бывало… Да что она — иноземные гости удивлялись. Француз один, как бишь его там, сказывал, что такого и в парижских домах не увидишь.

Опять же мыльня роскошная, тож с зеркалами. Разные душистые снадобья да притиранья в поставцах, печь с котлом, полок о трех ступенях. Зазывал ее князь в мыльню на полке любовию заниматься. И в этот ее приезд разговору было мало.

— Государи-то наши тобою довольны. Сколь Петрушка ни злобничал, а признал, что вечный мир с Польшею — заслуга твоя немалая, — проговорила царевна, глядя на князя с нескрываемым обожанием.

— За поляками и цесарцы потянулись, опять же брауншвейгский посланник от имени своего потентата согласен примкнуть к сплотке противу турка. И другие потянутся, Софьюшка, помяни мое слово.

— Великий искусник ты, Васенька, дивлюсь я на тебя — сколь богато Господь тебя одарил. В государстве ты ныне первый человек.

— Кабы не Петрушка, был бы первый, — вздохнул князь. — Он, мальчишка, все норовит поперек и на дух меня не приемлет. Как с ним поладить — не ведаю. А поладить надобно непременно.

— Так уж и непременно? — с сомнением протянула Софья.

— Да, Софьюшка, непременно. Оплошали мы с тобой — ранее надо было к нему подъехать, когда он не столь супротивен был. Сила в нем великая, Софьюшка. Вижу я ее. Опасен нам таковой враг. Замирения с ним следует добиваться, умен он, Софьюшка, и не Петрушкой ему именоваться, а Петром.

— Нет, Васенька, — упрямо тряхнула головой Софья, — по мне он токмо Петрушка.

— Эк ты неподатлива, — досадливо молвил князь. — Слушалась бы меня, повернули бы инако. Он ведь царь и уж чрез годок в возраст войдет, и уж тогда нам с тобою несдобровать. Власть твоя кончится.

— Стрельцы за меня. Уговорюсь с ними — не дадут в обиду. Я их оберегаю, я их надворною пехотою поименовала, стрелецкие головы все за меня горой.

— Ну не все, не все. Да Петровы потешные с иноземцами стрельцов твоих забьют.

— Как батюшка-то помер, царствие ему небесное, извести его с мачехой надобно было, так я тебя упрашивала. Оплошали мы тогда, — в сердцах сказала Софья. — Плохо ты старался, почитай и вовсе избегал.

— Опасно то было, Софьюшка. На нас бы и взвалили.

— А в восемьдесят втором-то годе, когда стрельцы бушевали. Вот тогда бы, — мечтательно протянула царевна. — Говорила я тебе тогда.

— А что я мог? Твоя власть была. На копья бы их…

— Да, тогда можно было посечь обоих, как Нарышкиных-то посекли. Под горячую-то руку. Такого-то более не случится.

— Чего уж о том толковать. Что было, то сплыло, — махнул рукой князь. — А пойдем-ка в мыльню, позабавимся.

Софья расплылась в улыбке.

— Надо бы нам, Васенька, в закон войти. Не можем мы друг без друга. Ведь верно?

Князь буркнул нечто неопределенное — как хочешь, так и толкуй. Он понимал, что «войти в закон», как выразилась царевна, невозможно, никак невозможно. Что будет это против всяких правил — и церковных, и мирских. И смиренный патриарх Иоаким, послушный всем без исключения членам царской фамилии, и особенно царь Петрушка с боярской думой будут едины в своем противодействе. И тотчас ополчатся прежде всего на него, князя Василия. Скинут его со всех приказов, с Посольского тож. Хоть и замены ему достойной нету. Разве что думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев. Но он в языках не столь уверен. Но умен. Мыслию быстр, в обхождении с иноземцами ловок, промашки не дает. Тож книголюб да книгочий. Но тяжеловат, нету в нем той легкости, какая есть в нем, князе.

Задумался князь Василий. Не редко с ним такое случалось, когда погружался в себя, отъединившись целиком от мира. Последнее время все чаще и чаще. С одной стороны, он зрил себя как бы на вершине — решал все важные государственные дела, шел к нему народ за советом, развязывал узлы, вел переговоры, повелевал, принимал решения. С другой же стороны, ощущал на себе и в душе некую тягость, нечто такое, что может вот-вот обрушиться и все погребсти.