Все глубже и глубже погружалась она в мир живого. Наверно, и в нем кипели свои страсти, разыгрывались свои драмы, но и эти страсти, и эти драмы действовали умиротворяюще. Они были неназойливы и бестревожны.
«Как хорошо, — думала она. И впервые за долгие годы ее коснулась тень раскаяния. — Ах, кабы я вовремя опомнилась, не сражалась бы с Петрушкой, не цеплялась бы за власть, можно было бы тихо наслаждаться жизнью, ее приманчивыми красотами. В каком-нибудь подгородном имении, может, и вместе с сестрицами». Впервые за все свои посещения Измайлова увидела и почувствовала она, какая тут благодать.
Царевна подошла к берегу пруда. Завидев ее, несколько рыбин доверчиво подплыли к берегу. Они явно попрошайничали, и Софья невольно рассмеялась.
— Ах, дайте же чего-нибудь, хлебца что ли, — обратилась она к свите. Долго ждать не пришлось: служка принес краюшку. И царевна стала крошить хлеб и кидать в воду. Ее забавляла свалка из-за крошек: вода кипела возле них, разверстые круглые рты хапали воздух, а если доставалось, то и хлеб.
«Точно, как люди, когда кидаешь им пригоршню монет: сшибаются, лезут в драку, — подумала Софья. — Всюду драка из-за еды, из-за денег — и среди высших, и среди низших. Но рыбы по крайней мере не убивают друг друга. Отнять — не убить». Царь Петрушка отнял у нее власть, но ведь не убил же. И наверно не убьет. Но что же все-таки он задумал?
Царевна с отчетливостью поняла, что теперь она всецело в его власти. И конечно, он принудит ее пойти в монастырь. А это было бы для нее худшим наказанием, потому что при всем при том она вынуждена будет подпасть под власть игуменьи. И как бы ни была снисходительна эта власть, все ж она обязывает к подчинению. А подчиняться царевна давным-давно отвыкла. Кому бы то ни было. Разве что только сладостным подчинением любовнику. Но то было взаимно. В монастыре она потеряет все. Да, поначалу к ней станут относиться с почтением, как к царской дочери, допустят кое-какие послабления. Но послабления — соблазн для остальных черниц. Долго ль они будут терпимы? И не повелит ли царь Петрушка блюсти Софью в строгости?
Все казалось зыбким и неопределенным. Только вот этот покой природы был вечным, живительным. Он входил в душу. Он проникал в нее все глубже. Она шла и шла, без цели, куда приведут ноги. Ноги привели к коровнику.
Она вошла под его кров, вдыхая неповторимый запах сена, видно еще отдававшего свою влагу, молока и теплого дыхания животных.
К своему удивлению, она встретив там царя Ивана.
— Ты чего тут, братец?
— Люблю, — отозвался Иван. — Таково здесь духовито, таково покойно. Они добрые, коровки-то. Жуют себе, жуют.
Свита толпилась возле входа, с улыбкой глядя на царственных особ в хлеву. Их, видно, более всего занимал царь Иван. Он был тут свой человек.
— Подай-ка мне свежей травки, Аринушка, — обратился он к скотнице. — Вот моя любимица, — топтался он у стойла. — Глянь, знает меня, тянется. Ну, здравствуй, Милка, здравствуй.
Корова глядела на Ивана большими влажными глазами и коротко помыкивала. Иван принес ей торбу с травой, она уткнулась в нее и зажевала.
— Хорошо-то как, сестрица. Теплые да гладкие. Гляди-ка, — и он обнял свою Милку за шею. — Понимает ласку-то, знай себе жует.
Софья впервые видела своего болезненного брата таким оживленным и довольным. «Вот где его место, — неожиданно подумала она. — Здесь, в коровнике».
Скотный двор в Измайлове был велик. Он кормил и поил молоком и мясом своих обитателей. Все было свое: масло, сливки, сыры. И царевна в который раз подумала: «Вот как надобно жить. Вдали от людских страстей, суеты, ненависти. Боже мой, Боже мой, отчего ты меня не надоумил, отчего вверг в эту пучину злобности, зависти, желчи и крови?!»
Надо было грому грянуть над ее головой, чтобы она опомнилась, чтобы у нее открылись глаза. Разумным речам не вникала, не слушалась, и теперь вот придется пожинать плоды. Они будут горькими, очень горькими, полоснут по самому сердцу. Но ведь ничего не воротишь, все необратимо. Грызло ее, ело поедом сожаление, явившееся слишком поздно. И ведь ничего нет хуже, как пребывать в ожидании своего унижения.
Пробуждаться с таковым ожиданием и засыпать с ним же. И так день за днем, день за днем.
С чувством непонятной ей самой зависти глядела она на брата — царя Ивана. Власть словно бы не коснулась его — высшая царская власть. Он был прост и беспечен. И челядь, толпившаяся в проходе, умиленно смотрела на своего царя, обнимавшего теплую шею скотины.
— Экой доброй наш царь…
— Ровно простой мужик…
— Нипочем ему царское званье…
— Божий человек…
— Верно, Божий! Господь его наградил…
— Простец…
Стояли, переминаясь с ноги на ногу, переговаривались вполголоса, дивясь. Такое увидишь нечасто. Горой бы встали за такого царя.
Вот чего ей, царевне, не хватало — простоты. Высоко вознеслась, тяжко падать. Духом следовало опростаться, стать ближе к людям. Слухом была тупа. Был ведь рядом князь Василий — редкостный советник, все он проницал, все провидел. Жалел ее, любил. Кабы не Федор Шакловитый, перебежавший дорогу, осталась бы безмятежность в их отношениях. А ныне повисла некая натянутость. То ли перед неминучей грозою, то ли по сердечной остылости.
Она-то ничего, она-то готова виниться, она вся перед ним стелется. А князь, видно, вовсе остыл, либо всякое мужское желание его покинуло. А может, завел кого. Не было у него недостатка в бабах…
Народу набилось у входа в хлев — видимо-невидимо. Все глядят на царя Ивана, усиленно обнявшего коровью шею. Пристойно ли это? Опомнилась царица и приказала ближнему окольничему:
— Поди-ка разгони людей. Нечего им на государя пялиться! Ну утеха у него это, мало ли что. Человек он такой же…
Окольничий двинулся к выходу с криком:
— Чего надо! Пошли прочь! Государь великий не для ваших глаз! Недостойны! Прочь, прочь!
Люди нехотя расходились, бормоча:
— Опасаются, — сглазим…
— Ежели бы на колени пали да лбами стукались, тогда ладно…
— Все царевна…
— Она, вестимо…
— Зла через меру…
Эти вполголоса сказанные слова достигли ушей Софьи. В иное время она бы допыталась непременно, кто назвал ее злою, да приказала бить батогами либо засечь кнутам. Сейчас ей было все равно. А ведь и в самом деле — добрых дел за нею мало водилось.
Пришло время ей покопаться в себе. Она и к родным сестрам относилась не по-сестрински, равнодушно. Иной раз, правда, выжимала из себя крупицы сердечности, да выходило это натужно. Она была по большей части занята собою, своими заботами, стремясь утвердить себя на той высоте, которой достигла. Более всего желала угодить боярам, дабы не сомневались ни в ее уме, ни в ее достоинствах, наконец, ни в ее женственности. Была хороша и с ближними боярынями, а также с теми шестью спальницами, которые одевали ее, причесывали, умывали, белили и румянили, сурьмили брови и ресницы.
А злобность?.. Да, все из-за мачехи, из-за Петрушки и их окружения. Выходила из себя, глядя на царицу Наталью: на ее стройность да пригожесть, на ее легкие движения, на плавную речь. И ведь лапотница, худородная… Нарышкины из мелкопоместных, ничем себя не прославили, ничего заметного за собой не оставили.
Они и разожгли в ней злобность и зависть. Понимала: встали поперек ее дороги и добром не уберутся.
А как с ними сладить? Как?!
Чем безуспешней были ее происки, чем напрасней ухищрения, безрезультатней чары и заговоры, тем сильней росла в ней злобность.
Ничто не брало их! Казалось, они окружены невидимой бронею. Подкупала царевна приближенных к царице и ее сыну, платила с невиданной щедростью за их услуги. Уж и пожары подстраивала, и ядовитые травы подкладывала под постель под видом свежего сена для укрепления сна. Пыталась и в поварне кого-либо подкупить, да не удалось. Царица была настороже и, прежде чем кормить сына, отведывала сама либо давала отведывать ближней постельнице.
Однажды удалось подпалить хоромину, где лежал царь Петрушка в огневой болезни. Огонь разбушевался не на шутку. Сгореть бы в нем и Петрушке, а он, несмотря на хворь да слабость, выскочил.
