Чарки были наполнены, и князь предложил тост:

— За здравие царя Ивана Алексеевича!

Софья поперхнулась.

— Не буду! Он меня жалел, толковал, что Петрушке-де выговорит за то, что он ж ему в грамоте столь нелестно обо мне отозвался, обиду кровную нанес сестре царевне. А сам ему передался и вошел с ним в согласие.

— Софьюшка, то он не своим умом, его либо царица, либо кто-то из ближних бояр надоумил.

— Верно, — подумав, согласилась она, — сам он только молитвы творить горазд. Да и царица его хороша. Предо мною пластается, а как удалюсь, Ивана научает противу меня. И родит-то она все девок. Ноне опять брюхата. И опять, небось, девку носит. От чужого семени не жди доброго племени.

Князь насторожился. Царевна как-то обмолвилась, что семя царя Ивана гнилое и ждать от него потомства не приходится. Она-де старается как-то этот изъян исправить. А когда князь удивился и спросил, как это она оживит Иваново семя, засмеялась в ответ и ничего не сказала. Подумавши, князь и сам догадался, что она имела в виду аманта, любовника, или, как меж ними принято говорить, — галанта.

Сейчас он спросил напрямки:

— Что же у нее — галант?

— А как же! — с вызовом произнесла Софья. — Это я ее надоумила обзавестись галантом. А то что ж: прошел год, другой, а она все не брюхатеет. Зазорный разговор пошел: царица-де неплодна. Я и посоветовала. Постращала ее поначалу: тебя, мол, могут постричь в монахини, раз ты неплодна и царю потомства не принесешь. Вот она и нашла.

— Не было бы огласки, — предостерег князь. — Ты не сказывала ль Федору о сем?

— Не, князинька, токмо тебе и ведь с твоего совету. Знаю про казнь прелюбодейке — в землю зароют. Да и брехать начнут из каждой подворотни. Царю стыд великий, позорище на всю Россию.

— А хоть бы Прасковья наследника принесла, — после молчания произнес князь, — напрасно ты надежду лелеяла, что он Петру дорогу сможет перейти. Полно, ему уже никто дороги не перейдет. Он государь законный, принятый Думою и всем земством. И никто ему уже не страшен.

Софья неожиданно всхлипнула и залилась слезами.

— А как же я? Я? — давилась она.

— Проси у него прощенья. И просись на покой. Вдруг он тебя простит. Все легче. Постриженья избежишь. А вот мне-то прощенья не будет, — уныло протянул он.

Софья закусила губу, слезы высохли.

— Чего так? Неужто ты, князинька, столь пред ним провинился?

— Пред ним? Нимало. Он мою вину видит пред царством. Что я на твоей стороне был в ущерб интересу государственному, однако, как человек, ведающий добро, вовремя не отошел от тебя. И главная моя вина перед ним, что я тебя не надоумил подобру-поздорову власть ему передать. Я-де ведал неизбежность сего, а поощрил напрасную распрю. Посему мне более, нежели тебе, от него достанется. Не помилует.

— Да что ты? Так-таки и не помилует? А заслуги твои, столь великие? А ученость твоя, разумность, ум государственный?

— Во всем этом он не нуждается с таковой молодою самонадеянностью. Не чувствовал он в себе силу, увидел, а верней, ощутил в себе возможность управить царство. Молодость, стоит ей обсушить и расправить крыла, тотчас срывается в полет — куда глаза глядят. Все-де она Может, любого берега достигнет. И я таков молодой был. Все думал: кабы мне власть, уж я бы показал. Не упустил бы кормило, как дед мой Василий Васильевич. Ведь он с Василием Шуйским на одной ноге был, в шаге от царского трона. Сытное тогда было время, со всех сторон наступали воры — Тушинский да Болотников, не было царя на Москве. Шуйского да Голицына бояре называли на царство. Шуйский Голицына обошел. Уж как это стряслось, я не ведаю. Скорей всего, потому что дед мой бился под Оршею, да и угодил в полон вместе с митрополитом Филаретом — отцом будущего государя Михаила Романова. Долго томился он в плену у поляков, а когда произошло замиренье да стали обмениваться пленными, бедный мой дед по дороге в Москву захворал и помер, так и не увидевши родного очага. Гордый был человек. Король Сигизмунд, Жигимонт по-польски, звал его в службу. А когда приговорили бояре звать на опустевший престол королевича Владислава, дед мой почел таковой выход за лучшее и призвал присягать ему, да и сам присягнул. Борис Годунов числил меж своих злейших врагов князей Голицыных да Лыковых, потому что дед мой ему противился, а в Думе был первый.

— Что ж ты мне прежде не сказывал, мы бы ему честь оказали. — Князь махнул рукой.

— Чести и мне довольно было. Более чем надобно. Я же ее не ищу.

Софья глянула на него с нежностью. Только сейчас она прониклась пониманием, сколь дорог ей князь Василий. И как могла она променять его на Федора Шакловитого? Федор был однодневкою, мотыльком, летевшим на огонь. Ныне он опалил крыла. Жаль его: жалела бабьей жалостью. Оба они преданы ей, но князя преданность осмысленней, крепче. А Федор — мужик, видно, он отыграл свое. Но покамест отдавать его Петрушке она не собирается: там, в Троице, Федора ждет неминучая плаха.

— Коли не зовешь в опочивальню, — молвила она с усмешкой, — то прощевай, князинька. Благослови, чтоб Петрушка замирился. За тебя просить буду.

— Что ты, что ты, не дай Бог! — вскинулся князь. — Ты мне хуже сделаешь. Не тот ты ходатай за меня. Вот ежели бы царица Наталья просила — другое дело. Коли братец мой Борис не достиг ничего, то уж тебя Петр не захочет и слушать.

Князь осенил ее крестным знамением, и царевна вышла. А он был уверен, что строптивый царь Петр не пожелает с нею видеться, а не то чтобы разговоры разговаривать. Великие разочарования ждали Софью. Но и его, князя Василия. Падение неминуемо. А выхода нет. Есть исход — в Польшу, как некогда князь Курбский. У царя Петра хватка та же, что и у Ивана Грозного. Он не глядит на родовитость, на славу предков и заслуги в нынешнее время. По повадкам он простец, возвышает иноземцев, какого бы роду-племени они ни были, а в самом деле хитрец. Такой не помилует, у него свой расчет.

Князь отрешенно взглянул на стол, уставленный блюдами, позвонил и велел убрать. Потом побрел в кабинет, искоса глядя в многочисленные зеркала. В них отражалась его сгорбившаяся фигура с опущенные усами, тусклый взгляд. Надобно было как-то рассеяться. Обычно он брал с полки книгу и вперялся в нее. Так и на этот раз он ухватил томик Макиавелли на латыни, изданный во Флоренции, и углубился в него.

Сочинение называлось «Князь» и содержало в себе великое множество разумных мыслей. Вот бы прочитал его молодой Петр. Он извлек бы из него много полезного для себя. И, быть может, не отверг бы его, князя Василия, видя в нем человека будущего, способного приносить пользу отечеству.

Прав Макиавелли, несомненно, прав, и он ощутил это на себе: полководцу мало обладать доблестью и талантом. Это показывает пример Сципиона, который был, как гласят свидетельства его современников, человеком необычайным. Его войска взбунтовались в Испании из-за чрезмерного мягкосердечия Сципиона: он предоставил своим солдатам больше свободы, нежели следовало. И он, князь Василий, был чрезмерно мягкосердечен, и у него полки выходили из повиновения. Может, по этой причине он ни с чем возвратился из Крыма? Пожалуй, так. В Чигирине он был под началом князя Ромодановского и мог лишь подавать советы. Не все из них принимались, хотя начальник признавал их разумность. Ромодановский никому не давал потачки, а потому все у него шло как надо. Все или почти все семь лет правления царевны Софьи, которые восхвалялись боярами, на самом деле были годами его правления. Она во всем внимала его советам, и он управлял всеми ее движениями, как балаганный скоморох своими куклами. Кое-кто об этом знал, кое-кто догадывался, и те и другие ждали некоего резкого поворота. Но он воздерживался, да и царевна побаивалась осуществить некоторые из его самых неожиданных и на ее взгляд рискованных предложений.

Для того чтобы задобрить стрельцов, государыня царевна расточала казну. Князь Василий пытался умерить ее щедрость. Он и тогда читывал ей из Макиавелли: «…тот, кто проявляет щедрость, чтобы слыть щедрым, вредит самому себе, — говорит он. — Ибо если проявлять ее разумно и должным образом, о ней не узнают, а тебя все равно обвинят в скупости, поэтому, чтобы распространить среди людей славу о своей щедрости, ты должен будешь изощряться в великолепных затеях, но, поступая таким образом, ты истощишь казну, после чего, не желая расставаться со славою щедрого человека правителя, вынужден будешь сверх меры обременять свой народ податями… Всем этим ты постепенно возбудишь ненависть подданных…»