И вот сейчас, в одиночестве, князь Василий обратился мыслью к своей любовнице, столь безудержно обласкавшей его после неудачного похода, и как-то сразу перед ним возникла последовательная цепь ее поступков. И он восхитился и ужаснулся.

По кончине отца, царя Алексея, девятнадцатилетняя царевна шла в траурной процессии, лия слезы вместе с пятью своими сестрицами, ничем решительно не выделяясь среди них. Слезы эти были дипломатического свойства: царь держал дочерей в великой строгости, в затворе. Черный люд не мог их лицезреть: они предназначались в невесты заморским принцам.

Не то стало при брате, царе Федоре. Он им попустительствовал, потому что сам был слаб и недужен. И при нем Софья вырвалась вперед. В царских покоях князь Василий ее и высмотрел. Царевна не отходила от больного брата и, вопреки обычаю, мешалась в дела думных бояр. Изгнать ее никто не решался, а она все смелела и смелела. И иной раз подавала разумные советы.

Князь Василий был главным советником молодого царя, ближним боярином. Он был старше царевны на 14 лет. В год кончины Федора ему было 39, ей без малого 25. С той поры он стал ее галантом — оказалось, что не он был первым, не он отворил ее темницу. Царевна привлекла его не красотою, но живым умом, и не он заманил ее на ложе, а как-то так получилось, что она его. И с той поры он стал ее наблюдать. Царевна шла за гробом меж бояр, что тоже было вопреки обычаю, и голосила громче всех. Тужилась, взывала к народу: «Извели моего брата любимого, православного царя батюшку, извели отравою! Некому нас, сирот, пожалеть, разве что христианские короли нас примут!»

Попервости князь не мог взять в толк, к чему это она голосит про отраву, якобы царя Федора извели. Он-то лучше других знал, что доктора-иноземцы лечили его со ревностью, со старанием, особенно доктор Даниель со своим помощником Гутменшем. А потом понял и оценил: желала выделиться меж остальных и взвести подозрение на царское окружение. Мол, она одна единственная радетельница среди всех бояр и даже супруги покойного, царицы Марфы Матвеевны из рода Апраксиных.

Ее стали сторониться и даже опасаться. Но стрельцы меж собою стали говорить, что вот-де благоверная царевна пуще других жалела царя, своего брата, и только ей ведомо потаенное злодейство. А Софья тогда же поняла, что стрельцы — главная сила. И стала их потихоньку приманивать. В один из дней меж стрельцов стала шнырять простая баба с сумою: «Воины православные, царевна Софья, ведая противу вас все неправды, жалует вам по два рубли серебряных».

Можно ль отказаться от двух рублей? Тогда она рассказала князю про свой замысел, и он с ним согласился. А она уже действовала вовсю. Призвала к себе князя Ивана Хованского, зная, что он любим стрельцами, и всяко обласкала его. Он-де станет первым человеком среди бояр, а за его сына князя Андрея выдаст она свою сестрицу царевну Екатерину. К тому времени пришлось боярам смириться с таковой ее беспримерной дерзостью. А она все глубже и глубже копала. Была переметчива: все, о чем толковал ей князь Василий, в нее входило и оставалось. Выучилась читать по-польски, начала было осваивать латынь. Но тут подоспели события, меж коих было не до латыни.

Видя, сколь усиливаются Нарышкины, и усмотрев в том угрозу для Милославских, царевна распустила слух, будто брат царицы Натальи, ненавистной мачехи, двадцатитрехлетний Иван, до этого возведенный в бояре, хоть у него молоко на губах не успело обсохнуть, примерял царский венец и говорил при этом: «Мы, Нарышкины, всех других изведем и власть себе заберем». И будто царевича Ивана он, Нарышкин, почал душить.

Мужской ум оказался у Софьи, все-то она рассчитала, всех, кого нужно, навострила. Князь Хованский подхватил сплетню, пустил меж своих стрельцов, они забили в набат. «Нарышкины-де убили царевича Ивана!» Разразился кровавый бунт. Ненавистных бояр сбрасывали на копья, рубили бердышами. Орали: «Убьем всех Нарышкиных, врагов царского рода Милославских! Царицу Наталью — в монастырь!»

На десятилетнего царя Петра не посягнули. Кончилось кровавое побоище тем, что провозгласили царем и слабоумного царевича Ивана от Милославских. И хоть Софья была главною в этой трагедии, но, желая отвести от себя подозрения, вручила Ивану Нарышкину икону, посылая его на мученическую смерть.

Мало осталось Нарышкиных после тех майских дней. Достать бы остальных. Раскидывала Софья умом, как этого достичь. А князь Василий все более дивился на нее. И все более страшился. Дьявольский ум оказался у царевны. А пробуждал его он, князь Василий. Когда стрелецкое своевольство перешло все пределы и стало угрожать и ей, Софье, она не задумалась предать в лапы палача своего верного союзника, князя Хованского, и его сыновей. А он и на плахе, видать, не уразумел, кто требовал его казни.

Да и как уразуметь? Царевна искусно пряталась за других. Теперь она вершила суд да расправу именем братьев царей Ивана и Петра. Ее извороты поражали и восхищали князя Василия. Ай да Софья! Вот она двинула вперед Федора Шакловитого. Легла под него с охотою. И опять стрельцы оказались в ее руках. А он, Федор, по ее наущению казнил самых опасных, в том числе Алексея Юдина, коего она пригрела.

«Следующий, разумеется, Шакловитый, — рассуждал князь Василий. — А за ним — моя очередь. Нешто это баба? Это дьявол в юбке! Только уж завиделся конец ее правления. Уже Петр мало-помалу входит во власть. Все чаще и чаще возвышает голос. Господь наделил его умом и силою, притом щедро и тем и другим. Что на этот раз измыслит царевна Софья, моя Софьюшка, мой демон?»

Подущала Шакловитого: настропали своих-то, дерзких, убить царицу Наталью. Медведицу. А медвежонка в смуте порешить. Будто бы ненароком. Все ж царь Иван останется. При этом-то царе мы и заживем во славу. Это наш царь, все будет по-нашему творить. А век-то у него короток. Когда скончается он, на российский престол, само собою, взойдет она, царевна Софья. Будущая благоверная царица и повелительница всея Руси, самодержица, первая на Москве.

Так она все размыслила. И он, князь Василий, во все ее замыслы проник. И в нынешний, главный, самодерзостный — убийство царя Петра и царицы Натальи. А за ними — оставшихся Нарышкиных, кои еще в силе. Слабо пытался царевну свою отговорить, примирить с Петром, с царицей Натальей. Куда там! Она его слушалась в делах посольских и в иных государственных делах. Но уж видно было, что власть ускользает, уходит, уходит. Царь Петрушка оказался с норовом, как и предвидел князь Василий.

Пока еще просил, то и дело отвлекаясь на свои потехи. Но уже слышались в его тоне другие нотки — повелительные. Он уже понял, что законное место у кормила власти у него отобрано, что он оттеснен. Притом особого, не имеющей на власть никакого права, единственно по случайному стечению обстоятельств, по праву силы. Мириться с этим он не желал, все громче и громче заявляя о себе.

Нашла коса на камень! Вспомнилось князю Василию нашествие раскольников на Кремль. Впереди с крестом шел главный смутьян и расколоучитель Никита, за ним его соумышленники, кто с Евангелием, кто с иконою, кто со старыми книгами — кто с чем… Толпа валила к Архангельскому собору, запрудив всю Ивановскую площадь. Патриарх Иоаким выслал к ним протопопа с обличительными тетрадями. Стрельцы набросились на него и, наверное, растерзали, если бы не монах Сергий, правая рука Никиты. Он заставил его читать обличения, но толпа прерывала его на каждом предложении.

— Пусть выйдет сам патриарх! — требовала толпа. Но патриарх струсил и бояре вместе с ним. И тогда Софья объявила вслух:

— Да будет воля Господня! Не оставлю я святейшего патриарха, сама выйду к ним.

Вышла. И объявила:

— Зазорно на площади вести разговор о священном. Пусть Никита и его главные сторонники взойдут в Грановитую палату. Там буду я, будет и патриарх, будут игумены монастырей. Позову и цариц.

Софью пугали: стрельцы-де рассвирепели, средь них большинство держится старой веры, глядишь, и повторится побоище, как давеча.