Посадник с пониманием кивнул, сразу же проник­шись еще большим уважением к князю и к этому суро­вому молчаливому человеку, каким ему представлял­ся воевода, и каким тот, в общем‑то, был на самом де­ле. Теперь Василий Алексич глядел на собеседников совсем другими глазами: они прошли через те же ис­пытания, что и он, поэтому понимали его с полуслова.

Несмотря на то что за время, которое посадник жил в Москве, он приобрел не только тайных недоброжела­телей, но и тех, кого мог назвать друзьями. Василий Алексич ни перед кем свою израненную душу не от­крывал. И вот сейчас, ощутив, что его слушают с ис­кренним сочувствием и с пониманием, посадник как-то сразу расслабился и заговорил с гостями о том, о чем прежде никому не рассказывал:

— Не успел я жену и детей оплакать, новое горе пришло… В сумятице да неразберихе, что тогда нача­лась, вести о семье до меня не сразу дошли, Данила мой, когда на битву шел, ничего о матери, братьях меньших и сестре не ведал. О нем самом, о том, что по­гиб от сабли татарской, мне, спустя полтора месяца, сообщил дружинник, который с ним в одной сотне был. Так что, Егор Тимофеевич, и я тоже не знаю, где схоронен сын, да и схоронен ли, а может, воронье пога­ное да звери дикие его косточки по миру разнесли…

«Что же с женой и детьми случилось?» — хотел спросить князь, но не решился, и правильно сделал, потому что посадник сам заговорил об этом:

— Винил я себя долго в смерти детей моих млад­ших и Ольги, жены первой, с которой обвенчался, ког­да мне минуло осьмнадцать лет. Да видно, так Богу бы­ло угодно распорядиться. Может* ты, Егор Тимофее­вич, помнишь, князь Ярослав Всеволодович в ту пору дома‑то мало бывал — из похода в поход — затем и вовсе Новгород на сына Александра оставил, а сам в Ки­ев подался, сел на великокняжеский престол. А дру­жина, сами знаете, — за князем следует. Вот и надума­ла Ольга, пока меня нет, съездить в родительский дом, в Рязань. Да и повод был для того: известие пришло, болен, мол, отец ее, месяц–другой пожить ему оста­лось. Отписала Ольга мне и, ответа не дождавшись, от­правилась в путь с сыновьями погодками, Борисом и Глебом, и Верой, которой тогда семи лет не исполни­лось. Кто же мог знать, что беда такая случится… Ведь сколько лет прошло после Калки[24], и не было ни слуху ни духу о поганых, что тогда на землю нашу пали, словно меч, за грехи карающий.

При упоминании о Вере сердце у Василька забилось учащенно, и он, зная об ужасной доле, выпавшей Ряза­ни, весь напрягся, ожидая услышать нечто страшное. Так оно и вышло.

— Хоть и был я против, да разве отговоришь, к то­му ж понимал, что хочет Ольга с отцом проститься, на­писал, чтобы только детей не брала. Ведь, знамо дело, путь зимний долог и нелегок. У меня‑то душа болела, как бы они не застыли в дороге, а дело то иначе повер­нулось: от жаркого огня в соборной церкви смерть при­няли…

— Да, с Рязанью Батый окаянный обошелся без жалости, никого не щадил — ни младенцев ни старцев немощных, даже церковь не защитила от поганых, что кровью христианской святые алтари обильно окропи­ли… Рассказывали о том отцу, — произнес задумчиво Михаил Ярославич.

— Что рассказы! Узнав о случившемся, я поспе­шил туда, как только смог. Сам все видел… и поле мерзлое, на котором полегло войско Юрия Рязанского, и князей, что пришли к нему на подмогу… Видел и жен беременных с животами вспоротыми, и черно­ризцев, саблями иссеченных, и детишек малых с раз­битыми головками… Моя‑то голова белым–бела тогда и сделалась… Среди угольев и тел обгоревших нашел я своих родных, только по приметным колтам[25] с семью лучами и ожерелью, что когда‑то у мастера заказывал, смог опознать Ольгу. Прижимала она к себе два дет­ских тельца… — сказал посадник и, с трудом прогло­тив комок, вставший в горле, продолжил: — Борис уж по плечо ей был, а Глеб в грудь лицом уперся. Вместе смертную чашу они испили. Вместе их и схоронил. Мо­гилка их недалече от того места, где князь Ингорь[26] предал земле тела князя Юрия, его сына Федора и не­счастной Евпраксии[27].

— А Вера? Как же она? — спросил неожиданно сотник срывающимся от волнения голосом.

— Искал и ее, голубушку, среди мертвых, но най­ти не мог, — повернувшись к Васильку и глядя ему в глаза, сказал посадник. — Спрашивать‑то не у кого! Спаслись лишь те немногие, которые из города еще до осады ушли и в лесах укрылись. И эти, чудом выжив­шие, словно тени бестелесные бродили средь пепелищ в поисках своих родных. Много ль от них узнаешь! И вот когда я уж совсем всякую надежду потерял и в путь обратный собрался, встретилась мне какая‑то старуха, ума лишенная. С отчаянья стал и ее расспра­шивать, не видала ли девочки светловолосой, с глазка­ми словно васильки… К моему удивлению, она пома­нила меня за собой и привела к яме, сверху обугливши­мися бревнами прикрытой. Вот там‑то я и увидел дочку. Лежала она, заваленная каким‑то обгоревшим тряпьем… Думал, что мертвая, ан нет — живая, толь­ко в жару. Не приди я вовремя, так и умерла бы, сер­дешная.

Посадник сделал большой глоток из кубка, обтер ладонью губы и в полной тишине продолжил свое пове­ствование:

— Только потом, когда стала дочка приходить в се­бя, смогла она мне рассказать о том, что помнила. Ког­да они до Рязани добрались, тесть мой уже на ладан дышал и через день отдал Богу душу, и Ольга осталась с матерью до сороковин… А Вера‑то захворала еще в дороге, помнит, что поначалу поили ее какими‑то от­варами из трав пахучих, но потом ей хуже стало. Неизвестно, сколько дней была она в беспамятстве, но ког­да очнулась от холода, то увидела, что вокруг темно, рядом никого нет, и на зов ее никто не пришел. Выбра­лась она наружу и испугалась увиденного: пепелище от богатой усадьбы осталось, только угол подклети, где ее кто‑то спрятал, лишь чудом уцелел, а край, что к до­му примыкал, сгорел почти весь. Кричала она, звала мать, бабку, братьев, но никто не откликнулся. Побре­ла она мимо еще дымящихся пепелищ куда глаза гля­дят. Вскоре встретила старуху оборванную и пошла вместе с ней. Больше ничего и не помнит.

— Поблагодарим Господа за чудесное спасение ди­тя малого и помянем души усопших. За муки свои на небесах они теперь, — сказал князь и, когда все осуши­ли кубки, спросил: — Но твой горький рассказ не окон­чен, что же было дальше?

— Да я уж почти все рассказал, осталась самая ма­лость. Видно, Бог хранил нас с Верой. В ней жизнь ед­ва теплилась — думал, что Господь заберет и мою доч­ку, но она будто почувствовала, что теперь не одна–одинешенька на свете, хоть и слаба была, а за жизнь свою короткую и безгрешную из последних силенок держа­лась. Добрался я с ней до Углича, который чудом уце­лел среди вселенского разорения: почему‑то пощадили его поганые, мимо пронеслись — не тронули. Там на­шел я семью моего знакомого, незадолго до этого по­гибшего. Его старшая дочь взялась выхаживать Веру, которую я был вынужден там оставить. Конечно, тре­вожные думы одолевали меня, но ничего не подела­ешь. Смог вернуться в этот гостеприимный дом только через несколько месяцев, когда Ярослав Всеволодович стал великим князем, а я уже знал, что остались мы с дочкой одни на всем белом свете. Правда, как только Вера пошла на поправку, Настасья мне весточку смог­ла передать, знала, как изболелось отцовское сердце. Да, да, Настасья! — увидев удивление в глазах князя, повторил посадник. — Так вот и свела меня судьба с моей второй женой. Выходила она Веру, дочка к На­стасье привязалась всем сердцем, да и она к ней.

— Теперь все нам ясно стало. Ты уж, Василий Алексич, прости, что невольно вопросами своими ду­шу тебе разбередили, — извиняясь, сказал воевода. — Но и у нас у каждого в сердце своя рана кровоточит. Человека, у которого поганые родных не отняли, не ос­талось и во всем Великом княжестве, да и княжество они под себя подмяли.