— Смотри, смотри!.. — щиплет за руку егерь.

В сорока шагах роет копытом землю олень. Вот он закинул кверху ветвистую ношу на голове, напряг покрытую седыми космами шею:

«У-о-го-о!..»

Противник отозвался, но медлит. В ярости олень уже в который раз бросается на куст бересклета. Фонтаном летит из-под копыт земля. На бересклете нет уже мелких веток, но олень все разбегается и бьет воображаемого соперника... Из осинника появляются наконец два безмолвных молодых рогаля. «Старик» в ярости бросается, но молодые трусливо попятились в чащу. Опять бой с бересклетом...

И вот наконец треск сучьев — два сильных противника встретились... Равной силы соперники. Об этих минутах нельзя писать без восторга. В книгах и на полотнах многие видели эту картину: склоненные, с раздутыми ноздрями головы, нацеленные вперед рога... Сухой треск. Еще. Два великана расходятся, грозятся, пугают друг друга. Опять сухие удары рогов...

Три самки тут же невозмутимо щиплют траву. С сожалением гляжу на бесполезный фотоаппарат — мало света в лесу...

Не выдержал схватку пришелец. Он вдруг раздумал драться, поднял голову, прислушался. Наблюдавшая битву сойка уронила из клюва желудь и подняла отчаянный крик. Самки сейчас же шмыгнули в лес. За ними, ломая ветки, величаво пошел победитель. Его противник постоял на поляне с минуту, показал нам седую бородатую шею, царственную голову и, не переставая трубить, скрылся в осиннике.

Пока мы разыскивали лошадь, егерь рассказывал, сколько раз находил окровавленные, пронзенные рогами туши не успевших увернуться противников.

— А бывает, сплетутся рогами и погибают оба от жажды и голода...

В пору осенних свадеб олень не ест. Только воду пополам с грязью да случайные грибы находили в желудках убитых самцов. С первыми заморозками идет олень на поляну своей первой любви и тут, вытаптывая землю, зовет соперников.

— Ну как, понравилась схватка?

Я кивнул головой, но показал на фотоаппарат — нужен бы снимок.

— До девяти будут реветь, а потом пойдут в пойму. Попробуем подстеречь на проходе.

Егерь поставил меня за куст, а сам спрятался в соснах. Он развернул газету и поднес к губам ламповое стекло:

«У-о-го-о!..»

Киваю головой: «Великолепно!» С трех сторон сразу же приняли вызов. Но мы умолкли, ждем, когда туман хоть немного рассеется. Сейчас он сплошным молоком заполняет пространство между дубами.

Минут двадцать шел к нам «противник». Наконец на просеке показалась ветвистая голова. Егерь еще раз протрубил. Олень подошел ближе и остановился, не видя соперника. При первом щелчке аппарата он вздрогнул, а когда я стал переводить пленку, понял опасность, повернулся, но не побежал, а с достоинством прошагал в чащу. Таким же образом вели себя и еще два драчуна, вызванных нами на просеку. Потом прямо на нас вышли две испуганные чем-то самки, они замерли на секунду и галопом бросились в чащу...

В девять часов все утихло. Тенькали только синицы. Голосом, похожим на олений, прокричал вдалеке паровоз.

— Едут люди... — не то с завистью, не то с сожалением сказал егерь.

Мы сели в телегу и тихо тронулись по мягкой колее к дому.

— Завтра мороз будет, — по каким-то признакам определил егерь. — Олени любят мороз. Эх, поглядели бы! Ревет, а у него дух из ноздрей!..

Я подумал: как хорошо, что рядом с большими городами и дорогами сохранился и бережется островок нетронутой, вечно радующей человека природы!

Я исполнил наконец старое обещание, данное самому себе: прошел от истоков до устья по речке, на которой я вырастал.

В наш век все поддается учету. Подсчитали и реки. Их в стране, кажется, двести пятьдесят тысяч. Усманка обязательно попала в это число, хотя речка она и маленькая.

Для меня эта речка была первой и едва ли не главной жизненной школой. Если б спросили: что всего более в детстве помогало тебе узнавать мир? Я бы ответил: речка.

Мать говорит, что в год, когда я родился, заросли тальников, ольхи и черемухи подходили с реки к нашему дому, хотя дом стоял от воды почти в километре. В зарослях находили приют соловьи. Соловьиная трель по ночам была такой громкой, что приходилось закрывать окна, иначе спавший в подвешенной к потолку люльке младенец вздрагивал и ревел... Я соловьев возле дома уже не помню. Но дорожки к реке в поредевших зарослях лозняка, перевитого хмелем, в памяти сохранились. Лет в пять, замирая от страха, я осилил такую дорожку. И с того лета речка для меня стала самым желанным местом.

Плавать мы, жившие у реки ребятишки, учились так же естественно, как учатся в детстве ходить. Так же само собой приходило умение владеть веслом, переплывать плес, держась за лошадиную гриву. В какой-то момент мальчишка одолевал страх и прыгал, как все, вниз головой с высоких перил моста, пробегал на коньках по первому льду, который прогибается и трещит. Каждый человек должен иметь в своем детстве эти уроки. И у каждого из нас они были.

Однажды в солнечный день я опустил с лодки голову к самой воде и увидел гладких шустрых жуков, каких-то козявок, скопище мелких живых красных и черных точек.

Полдня мы пролежали с приятелем на носу лодки, наблюдая свое открытие.

А сколько радостей и открытий давала в детстве рыбалка! Рыболовами у реки становятся рано. Помню: ловля вначале велась подолом рубахи, потом старым мешком, потом удочкой на крючок, добытый у «лохмотника» за охапку костей и тряпок. Лет в десять на чердаке я обнаружил свою плетенную из хвороста колыбельку, и мы с приятелем стали владельцами снасти под названием «топтуха». На мелких местах двое мальчишек тихонько подводят к берегу снасть и начинают топтать, шелюхать ногами в кустах и осоке. Вынешь «топтуху», в ней — щуренок или налим, язи, окуньки, пучеглазые раки. Окоченев от лазанья по воде, мы грели животы на песке и опять лезли «топтать».

С «топтухой» мы уходили далеко вверх и вниз по течению Усманки, и только теперь по-настоящему я могу оценить, сколь много дарил нам каждый день этих речных хождений.

Мы находили в пойме утиные гнезда, видели, как кидается в воду, вытянув когти, большая птица скопа, замечали, как невидимкой бегает по траве коростель, как, притаившись на одной ноге, терпеливо поджидает лягушек цапля. Мы находили бобровые норы, знали, на каких плесах в осоке дремали большие щуки, научились руками в норах ловить налимов и раков.

Сама речка, таинственно текущая издалека и уходившая по осокам и лознякам неизвестно куда, будоражила любопытство. Откуда, зачем и куда плывет задумчивая вода? Перебрав по пальцам знакомые села, я обнаружил: они все стоят на реке. В десять лет я думал, что это река, делая бесконечные петли и повороты, считала нужным пройти как раз у села. Лет в тринадцать я понял: не вода к людям, а люди тянулись к воде, вся жизнь ютилась возле воды. Возле воды по лугам бродили коровы, к реке на ночь выгоняли пасти лошадей, в июне косари валили над Усманкой травы, к реке шли с ведрами за водой, к реке несли полоскать белье, у реки по вечерам деревенские девки собирались петь песни, по берегам в чаплыгах ходили два сельских охотника Усанок и Самоха, с реки зимою на маслобойню возили в санях прозрачно-синие глыбы льда. Купание летом, костры на берегах осенью, плавание в лодке по весеннему половодью... Только теперь понимаешь, сколько радости дает человеку великое чудо — река, пусть даже маленькая.

Кажется, в книжке для третьего класса я прочитал рассказ «Откуда течет Серебрянка» — рассказ о том, как мальчишки решили узнать, откуда течет их речка. Я тогда еще думал: хорошо бы и нам по Усманке... Но прошло тридцать лет. И нынешней осенью вдруг я почувствовал: со старым другом надо увидеться.

Перед поездкой два вечера я просидел в Исторической библиотеке, задавшись простым вопросом: а что известно людям о маленькой речке? Оказалось, известно, и даже немало.

Первым в бумагах речку упомянул русский посол Михаил Алексеев, ехавший из Турции на санях (1514 год): «Бог донес до Усманцы по здраву». Другими словами, ничего с послом на опасном пути не случилось, а доехав до Усманки, посол почувствовал себя уже дома, хотя до Москвы было еще пятьсот с лишним верст. В то время по Усманке проходил юго-восточный край Русского государства. Степь, лежавшая за рекой, называлась Нагайской степью. Из нее на русские села (названия их сохранились поныне — Чертовицкое, Нелжа, Животинное, Ступино, Карачун) нагайцы совершали набеги: уносили имущество, брали скот, на веревках, привязав к седлу, уводили невольников. При царе Алексее Михайловиче решено было оградить государство от татарских набегов. Двадцать лет строилась знаменитая Белгородская черта — высокий земляной вал, деревянные надолбы и деревянные крепости-городки. На этой черте, тянувшейся лесостепью из-под Тамбова на юг, Усманка была естественным рубежом, через который татарам не просто было прорваться. Сама река, леса по ней, болота и топи были преодолимы только на «перелазах». Вот тут, в уязвимых местах на пустынной, «богатой рыбными и бортными угодьями речке», русский царь велел построить крепости-городки.