Мы не знали, что такое «омулевая бочка». Мы думали, что это размалеванная, расписная бочка. Но постепенно песня становилась понятнее. В ней открывался мир радости. Поговаривали, что старый плотник сам был на царской каторге и про острожника не зря, мол, поет.

Однажды, когда плотник кончил петь, я, осмелев, сказал:

— Дядя Егор, не «багрузин, пошевеливай вал», а баргузин...

Плотник, думавший, что на бочке плыл какой-то беглый грузин, был озадачен и даже рассердился:

— А ты откуда знаешь?

Я показал книжку. Плотник прочел.

— Хм... Баргузин. Ветер, значит...

Он погладил меня по голове и бережно закрыл книжку.

— Учись...

Позже я приезжал на каникулы. Дед Егор пел реже, но если кто-нибудь начинал знаменитую песню, дед непременно подтягивал, однако вздыхал: «Какой уж голос теперь...»

Умер дед Егор. Когда его хоронили, шесть сморщенных старух шли за гробом и высохшими голосами пели молитвы. Дед лежал прямой и казался сердитым. «Как живой»,— шептали старухи. Мне тоже казалось, что вот-вот старик откроет глаза и гаркнет: «А ну замолчите! Про Байкал надо!..»

Не знаю почему, может, все та же песня была причиной, но всегда глаза тянулись на карте к синей ледяшке со звучной надписью «Байкал». Все, что могли рассказать книжки и люди, было изведано, прочитано, расспрошено. Хотелось знать как можно больше об этом самом глубоком, самом холодном, самом чистом и самом песенном озере. «Двести рек впадает, и одна вытекает...» «На дне камни видны...» «А омуль!..»

И вот я еду Сибирью. На остановках за много километров до озера начинают продавать жареную рыбу. Чем ближе к Байкалу — пустеют вагоны на остановках. Все несут промасленные бумажки и многозначительно говорят: «Омуль!»

Пробую. Рыба как рыба. К Байкалу, как на грех, подъезжаем в сумерки. Все прилипают к стеклам, толкутся в тамбуре. Но в темноте ничего не видно. А он — совсем рядом. Проводник говорит: «Если прыгнуть с подножки — очутишься прямо в воде». Но темень, воды не видно. Раз десять пришлось ездить и летать в Сибирь, но как-то все не случалось увидеть Байкал...

И вот.

— Байкал! — Шофер открыл дверцу и посмотрел с таким-видом, будто он привез гостя к себе домой и с радостью показывает жилье, заранее зная, что все тут гостю понравится.

Мартовским холодом веет от скрытого в ветках берега. Только что мы задыхались в тайге от жары, а тут впору надевать телогрейки. Байкала еще не видно. Пробираемся сквозь чащу черемухи. Ледяное дыхание озера задержало цветение. Конец июня, а черемуха только-только оделась к весеннему празднику. Запоздалым сиреневым цветом горит багульник. А березка у самого берега еще и не поверила лету — стоит без листьев.

Тайга, увидев простор Байкала, катится к нему по сопкам ярусами зелени. Но у самой воды замирает. Пощупав корнями воду, лиственницы, березы и сосны раздумали купаться, остановились, а тайга напирает сзади, не может остановиться. Оттого у берега давка и толчея. Лежат поваленные великаны деревья, зелеными баррикадами загородили дорогу к Байкалу.

Удивительно видеть тут и апрель и июнь сразу. За спиною запахи лета, а на Байкале — точь-в-точь Волга в разливе. Та же большая вода, те же льдины стадами, одинокая лодка у горизонта.

Байкал вскрывается поздно. До конца мая носятся по воде ледяные стада. В июне они пристают к берегу. И тут, у валунов, медленно тают.

Стоим, сняв шапки. У ног валуны вполдома и мелкая галька. Виден след прибоя. Чистая, как слезы, вода не терпит мусора. В непогоду Байкал швыряет на берег обломки лодок, остатки плотов, бревна, коряги, дохлую рыбу. Ни соринки в воде!

Холодная величавая синева. Где-то очень далеко синие сопки сливаются с закатными полосами, заволакиваются сиреневой вечерней дымкой.

Субботний вечер. Из дальних лесных хозяйств, из редких поселков у речек приехали в канун выходного дня рыбаки. Искусно лавируя между льдинами, ловят хариуса. Ловят сетью и на крючок, приманивая рыбу ломтиками бычковой икры. Икру достают тут же, под валунами.

Присаживаемся к костру рыбаков. В честь гостей жарится «омуль на рожне». Первобытным способом приготовленная рыба очень вкусна. Швырнув в валуны рыбьи кости, подкладываем сушняку в костер. Теплые волны черемухового лета стекают по сопкам. Кукует кукушка, и время от времени с громким шорохом рушится лед.

— Есть ли какая живность на озере? Рыбак берет ружье и стреляет вверх. В вечернем сумраке слышится переполох уток и лебедей...

По баргузинской дороге нам надо ехать до горячих ключей у Байкала. Но уже поздно — решаем заночевать с рыбаками. На сон грядущий — разговор о Байкале. Вспоминается много историй и происшествий.

— Три года назад сняли шкипера с мачты... Всех штормом накрыло... а он двое суток в воде. Без памяти, а словно прирос к мачте.

— А плоты размотало, помнишь?.. Шофер кладет под голову упругий пучок багульника.

— Возил в этих местах геолога... Все камень какой-то искал... На почту зимой просил отвозить посылки с этими ветками... «Если, — говорит, — поставить багульник в воду, через неделю будут цветы...» Чудно! Раза три в зиму посылал голые ветки в Москву...

Шуршит лед, какая-то птица будоражит крыльями воздух. Все засыпают.

Ночью мне снится большая «омулевая бочка» с парусом из плаща. Снятся цветы багульника, льдины и стаи встревоженных лебедей. Снится деревенский плотник Егор. Он сидит на мостике парохода и говорит геологу: «Это хорошо, что камни нашел... Давай про Байкал...»

На заре нас будят холод и крики лебедей за льдинами. Согреваемся у костра и, наломав веток цветущей черемухи, садимся в «газик». По баргузинской дороге едем вдоль Байкала к горячим ключам...

На Камчатке тридцать три живых и в пять раз больше потухших вулканов. Живые называются почти как люди: Авача, Кихпыныч, Толбачик, Ксудач, Узон, Семлячик, Шивелуч... И характеры как у людей. Карымский «покуривает» — в день по нескольку раз пускает в небо заряды дыма. Вулкан Безымянный много веков молчал, и на него махнули рукой: потух. А недавно он вдруг проснулся и так «рявкнул», будто десятка три водородных бомб были спрятаны в этой горе. Вулкан Авачу в шутку называют домашним вулканом. Он стоит на виду у города Петропавловска, каждый здоровый и не очень ленивый человек сможет на Авачу подняться, хотя, конечно, прогулка до кратера не из легких. Царица всем азиатским вулканам — Ключевская сопка. Этой молодухе пять тысяч лет. Семьсот раз извергался вулкан, а силы в нем, кажется, все прибывает. Вулкану Шивелучу миллион лет. За долгую жизнь этот старик столько гор наворочал — не сразу поймешь, где голова у вулкана. Шивелуч все время потихоньку ворчал, но год назад он сделался на Камчатке главным героем.

12 ноября 1964 года спавший поселок Ключи вздрогнул от страшного взрыва, и рассвет долго не наступал. На двенадцать километров кверху над Шивелучем поднялось черное облако. Камни величиною с дом падали с неба, в завесе пепла беспрерывно сверкали молнии, дрожала земля. Ветер наклонил тучу пепла и понес на восток, к морю. Вот запись со слов очевидцев: «Черная темнота. Я вытянул руку и не увидел ладони. Без фонаря нельзя было идти». «Одежда у меня вдруг засветилась — говорят, какое-то электричество оседало». «Сами по себе начали звонить телефоны. От проволок антенн сыпались искры». Капитаны судов в океане сообщили: «Видимость — ноль». На сотни километров летела «гарь» (кавычки необходимы, потому что на самом деле это не гарь и не пепел, а просто распыленные взрывом земные породы). Когда все рассеялось, улеглось, люди увидели: у Шивелуча нет верхушки — дымился новый огромный кратер...

Мы прикинули: прошло триста дней. Поднимемся в кратер! И не откладывая, непременно на этой неделе.

— В такое время?.. Замерзнете!

Но мы представили список экипировки, продуктов, и геологи соглашаются дать вертолет. Поднимаемся над Ключами — и на Шивелуч! Холодные грани сопок на горизонте, над ними облака кудряшками, как на старых гравюрах. Сзади равнодушно дымит Ключевская, а впереди уже видно «работу» Шивелуча: на много километров вверх тянется застывшая река «манной каши с изюмом». С трехэтажный дом камни волокла за собой «каша», выброшенная вулканом. Затопленная лощина, лес с головою затоплен, сожжен, только островок лиственниц уцелел — белая масса обтекла и слегка опалила деревья.