Мосты всегда разделяют судьбу народа. Переправу не оставляют врагу. А когда врага изгоняют, мосты поднимают в первую очередь...

В последние годы у нас построены десятки новых больших мостов. Через Волгу — возле Саратова, через Волгу — у Ярославля, через Днепр — у Киева, через Оку, Двину, Неву, Иртыш... Построили самый северный из наших мостов — у Норильска. Много мостов возведено по линии железной дороги Абакан — Тайшет. Большая часть из многих новых мостов — бетонные, автодорожные. Это показатель быстрого роста в стране автомобильных путей...

Мосты, как люди, имеют возраст и не живут бесконечно. Железобетонные долговечны. Железным отпущено в среднем сто лет. Сто лет — и надо менять. На Дальнем Востоке, возле Хабаровска, стоит один из мостов-ветеранов. Кто проезжал на поезде через Амур, помнит долгий тревожный гул, самый долгий за всю дорогу с запада на восток. Амурский мост — самый длинный из наших мостов. Четыре километра узорной стали соединяют амурские берега...

...Большие мосты и маленькие, в два бревна, с березовым перильцем одинаково дороги нам, потому что мосты соединяют людей.

С конным отрядом пограничников я ехал в предгорьях Копет-Дага. Слева поднимались скалы, справа тянулась вылизанная ветрами и солнцем пустынная степь.

— Купаться будем?

«Веселый народ пограничники,— подумал я, — понимают: сейчас лучше всего подбодришь шуткой...» Но что это? Пограничники спешились, гимнастерки снимают...

Темная пропасть в скале. Один за другим спускаемся в каменное подземелье. Десять метров вниз по шаткой лестнице, потом пологий спуск по камням.

Подземная пещера. Наши голоса глухо звучат под сводами. Душно. Рубашка прилипла к телу.

— Испарения от серного озера, — говорят пограничники.

С каждым шагом темнее и жарче. Тухнет факел. Пока ищем спички, успеваю зарядить кассету пленкой — темнота идеальная.

Еще сотня шагов с факелом — и мы у подземного озера. Ширина — метров тридцать, глубина большая, но вода необыкновенно чистая. На дне видны отшлифованные временем камни.

Бултыхнулись в озеро. Вода теплая, почти горячая, приятная на ощупь и очень неприятная на вкус. Далеко не заплываем, держимся кучкой у полуострова. Кто-то из смельчаков скрывается за темным поворотом скалы, но сразу плывет назад — жутковато быть одному в непривычно горячей воде среди полного мрака.

Пока отдыхаем на камнях, слушаю пограничников, уже не раз бывавших в пещере. Вода тут целебная — царапины заживают после первого купания. В озере, видимо, есть течение — сколоченный кем-то плот неизменно плывет в заливчик. Но откуда течет и куда уходит подземная вода, не могли сказать и ашхабадские географы, изучавшие пещеру.

Два часа плещемся в горной ванне. Пора и честь знать, но уставшие от солнца пограничники не спешат. Прилаживаю аппарат, чтобы сфотографировать подземелье. Один из купальщиков укрепляет за мысом ракету. Приготовив аппарат, жду сигнала.

Голубой, как при электросварке, свет заливает пещеру. Больно глазам. В считанные секунды успеваем рассмотреть высокий закопченный потолок, нагроможденные друг на друга глыбы известняка... Рассказывают, что в двадцать девятом году группу туристов застало возле озера землетрясение. Артиллерийский гул стоял в пещере, сыпались мелкие камни, но выстоял подземный дворец. Выдержал он и сильное землетрясение сорок восьмого года...

Два с половиной часа мы не видели солнца. Оно палило по-прежнему нестерпимо. Решаем дождаться прохлады у входа в пещеру.

— Считайте, что вам повезло, — сказал старшина,— увидите самое интересное...

Часа через три солнце раскаленным блюдом прокатилось по гребню гор. И началось «самое интересное».

Пискнула и исчезла в косом полете первая мышь. За ней из темного хода полетела другая, третья. Вот уже десятками, сотнями уносятся в степь крылатые обитатели подземелья. Гора похожа на гигантский улей с роем потревоженных пчел. Сплошным потоком летят мыши. Шум крыльев напоминает шорох частого летнего дождя. Проходит полчаса — поток все нарастает и нарастает. Мыши ловко обходят препятствия и исчезают над потемневшей степью. Больше часа длится этот вылет на ночную охоту...

Зоологи подсчитали: в этой пещере живет сорок тысяч мышей. Нигде в Европе и Азии нет такой массовой колонии животных.

Верхушка бархана. Примеряемся. И осторожно садимся. Под нами струйками разбегается серый песок и гнутся жидкие сухие растеньица. Колеса у вертолета почти полностью увязают. Сбегаем вниз по бархану. Ботинки полны песку. Сзади остается оплывший сыпучий след.

Никто нас не ждал. Просто мы удивились, увидев в пустыне отару, и приземлились у огонька. И вот стоим у костра. Мы сказали: «Салам», и три человека тоже сказали: «Салам». Наверное, первый раз у отары приземляется вертолет. Но никто не побежал к нему. Пожалуй, только в глазах у людей любопытство.

Сотни четыре овец. Два козла с медными колокольцами. Овцы безропотно приняли верховодство двух бородатых пророков и черной массой движутся туда, где гремит колоколец. Два осла по соседству с костром затеяли драку. Черный изобретательно лягает серого. Тот отбегает и униженно бредет к овцам. Восемь верблюдов, три добродушные собаки, трое людей. И на всех — один маленький огонек.

Холодно. Ой, как холодно и неуютно в зимней пустыне! Волнистый песок вокруг. Можно предположить: в раннее лето тут что-нибудь зеленеет и даже что-нибудь расцветает. Но какую еду находит отара теперь в холодных песках? Верблюды что-то жуют, оскалив старые желтые зубы. Козлы забрались на бархан и уже обследуют вертолет, один поставил передние ноги на колесо, но, видно, почуял запах бензина — фыркнул и попятился к овцам. Все улыбнулись — и мы с пилотом, и два молодых пастуха, и даже старый-старый пастух спрятал улыбку за рукавом драной одежды.

Держим руки над огоньком. Жарко горит саксаул, в помятой закопченной посуде что-то забулькало. Старик достал, из мешка большую, с городской зонтик, лепешку. Разломил поровну. В холодных песках лепешка и обжигающий губы зеленый чай едва ли не самая главная радость.

Молчим. Я знаю по-туркменски только «салам». Почти столько же старый пастух знает по-русски. Но чай и лепешка все-таки помогают нам кое-что узнать друг о друге. Я сумел объяснить, что прилетел из Москвы. И понял, в свою очередь: старик уже двадцать лет водит в пустыне отару и что сын его Ходжа Гульдыев убит во время войны около города Орши. Старик достал вторую лепешку. И еще налил чаю... Я думаю, даже очень словоохотливых пустыня располагает к сдержанности. Но молчание это — неслышный разговор между сидящими у костра. За эти двадцать минут я понял: кусок лепешки и кружка чаю в пустыне не то же самое, что чай в городском доме. И два сдержанных слова в пустыне значат больше, чем те же слова под крышей...

Из-за бархана показался человек с двумя верблюдами. Уздечка заднего привязана к хвосту переднего. Откуда и как пришел человек? Несомненно, его привлек вертолет. Но он провел флегматичных верблюдов в трех шагах от машины и даже не взглянул на нее. Младший из пастухов, глядя на процессию, засмеялся. Все засмеялись — горбатый вертолет чем-то неуловимо похож на верблюдов. Сходство понравилось даже старому пастуху. И первый раз я увидел его улыбку...

Мы попрощались. Поднялись. И, забираясь вверх, сделали круг. Восемь верблюдов внизу, отара, колодец с рощицей саксаула, люди возле огня. Люди стояли с поднятыми кверху руками...

Час после этого летели мы над песками. И один только раз увидели человека. Он вел по барханам навьюченного верблюда. Я оглянулся: направление — точно к отаре. Наверно, чай, сахар, спички двигались к пастухам по пустыне.

Песня о Байкале известна с детства. Хромой плотник-сосед пел её по вечерам на крылечке. Когда он доходил до слов «священный Байкал», голос его начинал дрожать, и нам, ребятишкам, казалось, что вот-вот плотник начнет креститься. Разные песни были у плотника, но если его просили спеть, он пел про Байкал.