Возможен вопрос: «Закалка, трудности... А детство? Во имя грядущих лет не лишится ли человек детства?» Опыт жизни говорит: нет! Конечно, были в войну ситуации (и немало их было!), когда подросток ставил под ноги ящик, рядом со взрослыми точил на станке снаряды, известно: мальчишки участвовали в партизанских боях. Тут все проходило по счету взрослого человека, и сама жизнь обрывалась (все было!) в тринадцать лет.

Но, вспоминая свое тоже нелегкое детство, я все же вижу его. Оно было! Было со всеми свойственными этому возрасту радостями. Хватало времени на забавы, на всякие выдумки, игры. Те же хождения в лес за дровами... Конечно, несладкое дело — подняться с постели в четыре утра, нелегка была ноша по пути к дому. Но было кое-что и другое. В лесу открывался мальчишкам огромный таинственный мир. Этим миром ватага из пяти-шести человек пользовалась в полную меру фантазии, любопытства и предприимчивости.

И была еще в нашем владении речка. Купали лошадей, доставали раков из нор, в половодье катались на льдинах (за это перепадали нам подзатыльники), 'ловили рыбу. На зимний николин день дрались «на кулачки» — стенка на стенку по правилам — с мальчишками соседней Болдиновки (традиция, иссякшая только после войны). Из песни слова не выкинешь, познакомились близко мы и с оружием (находки в прифронтовом лесу). Стреляли из автомата, из винтовки, в логу взрывали гранаты и шашки тола... И удивляюсь сейчас: никто из нас не утонул, не упал с дерева, не подорвался, опасно не обморозился, не отбился от рук.

И не скажу, что росли мы дичками. Ходили в школу. И много, поразительно много читали. Книги, конечно, были случайные. Но если говорить о КПД их работы, он был огромным. Читали с жадностью! За хорошей книжкой всегда была очередь. И было заведено: прочел — расскажи! Так мы менялись книжками и тем, что узнали из книжек. И бывало еще: читали вслух, по очереди. Так, помню, мы проглотили «Приключения Гулливера», «Как закалялась сталь», «Человек-амфибия», «Айвенго», «Дерсу Узала». Если б в то время кто-нибудь нам сказал: через десять — пятнадцать лет можно будет дома сидеть у ящика с экраном и видеть, что происходит за тысячу километров, мы бы ни за что не поверили. Теперь, наблюдая мальчишек при передаче «Клуба кинопутешествий», я завидую им, но в это же время с благодарностью вспоминаю сидения у «коптилки». Они нам что-то оставили в душах, эти зимние вечера у «коптилки»!

Что еще прорастало из детства? Думаю, наблюдательность, желание все испробовать, всему научиться. В те времена нельзя было ждать, что нужную, необходимую вещь кто-нибудь в дом принесет и житейское дело кто-то исполнит. За все брались сами. Учились у взрослых и друг у друга, самолюбие подгоняло: Петька может, а я почему же?

Не бог весть какими сложными были наши дела по хозяйству. И все же, Вспоминаю, что

мы умели. Мы — это пять одногодков и одноклассников с одной улицы: Петька Беляев, Володька Смольянов, Васька Миронов, Ваня Немчин и я. Мы умели косить, починить валенки, вставить в ведерко дно, почистить дымоход в печке, заклеить бахилы, умели наладить пилу, наточить косу, подправить крышу, сделать лестницу, грабли, сплести лукошко из хвороста, намесить глину для штукатурки, навьючить воз сена, смолоть зерно, остричь овцу, почистить колодец, нагнать на кадку обруч. Чернилами по обойной бумаге писали плакаты для школы и сельсовета. В колхозе мы знали, как надо управиться с молотилкой. Научились ходить за сохой в огороде. И в конце концов догадались сделать тележку с колесами от плужка, облегчившую наши походы в лес за дровами... Такова несложная грамота жизни, которую надо было освоить.

И если уж все вспоминать, то надо вспомнить и балалайку... Апрель, 1945 год. На просохшей проталине около дома маленький хоровод. Не хоровод даже, а так — собралась ребятня, три старухи сидят на завалинке, пришедший с фронта без ноги парень, ну и, конечно, девушки, ровесники тех ребят, что ушли воевать. Веселья не было. Грызли семечки. «Под сухую» пели частушки («под сухую» — это значит без музыки: не было ни гармошки, ни балалайки).

— Господи, неужели нельзя добыть какую-нибудь завалящую балалайку! Ребятишки, ну отняли бы у болдиновских...

Скажи это другой кто-нибудь, я бы слова мимо ушей пропустил. Но это сказала она...

В прошлом году я встретил ее случайно в Воронеже. Поздоровались, поговорили о новостях, вспомнили, кого знали. Она сказала:

— А я вас по телевизору видела. Шумлю своим: это же наш, орловский...

— А помнишь балалайку? Нет, она не помнила.

...Тогда, весной, мне вдруг страшно захотелось добыть для нее балалайку. Ну хоть из-под земли, хоть украсть, хоть в самом деле отнять у болдиновских. Я выбрал самый тернистый путь: решил сделать.

Опустим недельную муку необычной работы... Однажды вечером я пришел к хороводу, робко держа за спиной балалайку. Мое творение сработано было из старой фанеры, на струны пошли стальные жилки из проводов, «лады» на ручке были из медной проволоки. Краски, кроме акварельной, я не нашел. А в общем, все было как надо. Да иначе и быть не могло — так много стараний и какого-то незнакомого прежде чувства вложил мальчишка в эту работу.

Сам я играть не умел и передал балалайку сидевшему на скамейке инвалиду-фронтовику. Тот оглядел «инструмент», побренчал для пробы, подтянул струны. И — чудо-юдо — балалайка моя заиграла. Заиграла!

Первой в круг с озорною частушкой вырвалась она. И пошла пляска под балалайку.

— Ты сделал?!

Я не успел опомниться, как она, разгоряченная пляской, схватила мою голову двумя руками и звучно при всех поцеловала. Это был щедрый, ничему не обязывающий по-

целуй взрослого человека — награда мальчишке.

А мальчишке было тогда пятнадцать. Мальчишка, не помня себя, выбрался из толпы и побежал к речке. Там он стоял, прислонившись горячей щекой к стволу ивы, и не понимал, что с ним происходит. Теперь-то ясно: у той самой ивы кончилось детство. Детство... Оно все-таки было у нас, мальчишек военных лет. Оглядываясь назад, я вижу под хмурым небом этот светлый ручеек жизни — детство. И наклоняюсь к нему напиться.

Тут, на лесной поляне, Европа встречается с Азией. Две елки. Одна в Европе, другая растет на виду у нее — в Азии. Нарядные свиристели поднялись от людских голосов с рябины, сделали круг над поляной и сели на другую рябину, в Азии. Люди на поляне замерзли, греются — бегают из Европы в Азию и обратно. Автобус на дороге делает остановку, пассажиры глядят на каменный столб с надписью «Европа — Азия», палкой провели черту на дороге, со смехом прыгают в Азию.

Два великих материка встречаются на Уральском хребте, глядят друг на друга через реку Урал: Европа и Азия. Кое-где граница проходит между соседними селами — в гости ходят на другой континент. В Магнитогорске день проводишь на правом берегу Урала, а вечером трамваем едешь в гостиницу — в Азию. В практической жизни граница значения не имеет. Однако есть что-то значительное в минуте, когда в первый раз пересекаешь эту черту. Сзади — тысячи километров. А впереди по дернутые морозом гребни синих лесов, новые тысячи верст твоей земли, В эту минуту явственно чувствуешь ее размеры. Европа и Азия.

Всегда ли именно тут по хребту проходила граница? Покопавшись в книгах, узнаешь: в V веке до нашей эры историк Геродот проводил границу по Константинопольскому проливу (Босфору), по Черному и Азовскому морям и по реке Дону. Далее к северу земля для греков была неизвестной. В XVII веке границей считали Дон, Волгу, Печору и Каму. Француз Гильон на карте 1760 года продлил Европу до реки Обь. Однако географ так плохо знал восточные земли, что упустил обозначить Уральские горы, он просто не знал, где они есть. Немецкий природовед Гумбольдт предложил считать Европу и Азию единым материком: Евразией.

Первым границу по Уральским горам провел русский географ петровских времен Василий Татищев. Этот замечательный человек хорошо знал свою землю. Он заметил: реки с Урала текут в двух направлениях, одни — в Печору и Каму, другие — в Обь. «На западной стороне рыба в реках красного тела: лососи, хариусы. В восточных реках, хотя наружным видом подобны западным, — таймени, нельмы, муксуны, но как телом белы, так и вкусом различны». Замечено было: растительность за горами тоже заметно меняется. «Сие и сему подобные обстоятельства подают причину утверждать: сие горы за границу между Азией и Европою». Татищев же первым дал письменное название: «Уральские горы». До него их называли по-гречески: Гипербореи. Татищев назвал их местным именем. По-татарски «Урал» — значит «пояс», «каменный пояс».