Когда участники корриды обошли полный круг и удалились, на короткое время снова воцарилась тишина. И в это время на арену выбежал бык. Шерсть его действительно была почти красной, грудь, шея, ноги — сплошные узлы мышц, красивая голова миурца полуопущена, он злыми глазами исподлобья оглядывает арену. Остановившись посередине, бык прислушивается к реву тысяч людей, к свисту, топоту — его силу и красоту бурно приветствуют, но он, кажется, ненавидит всех, предчувствуя в этой буре что-то для себя недоброе и опасное: это видно по его налившимся кровью глазам, по дрожи, пробегающей по мышцам.

На арене показался пикадор на лошади, увешанный, точно щитами, спускающимися до самой земли полосами толстой кожи. Лошадь, медленно приближаясь к быку, нервно пританцовывает, ее, видимо, страшат прямые, как кинжалы, рога миурца. Пикадор держит пику на весу, словно готовясь к бою. Миурец поворачивает в его сторону голову, но продолжает стоять, выжидая. А когда его ударили пикой в шею и он почувствовал боль — все сразу изменилось: миурец снова взрыл копытами землю и бросился было на пикадора, но тут появился бандерильеро с красным плащом в руках. Бык, тут же забыв о лошади и пикадоре, помчался на человека с ненавистной для него красной развевающейся материей, помчался с такой быстротой, что, казалось, человек уже обречен.

Денисио затаил дыхание. Он понимал: если бандерильеро случайно споткнется или упадет — бык в ту же секунду поднимет его на рога, бросит на землю и затопчет ногами.

Бандерильеро бежал к забору из толстых досок, где по всему кругу были устроены закрытые ниши, в которых он мог укрыться от разъяренного животного. И едва он успел юркнуть в одну из ниш, как миурец налетел на забор и с такой силой врезался в него рогами, что доски затрещали, будто по ним; ударил таран. Потом он снова вернулся на арену и снова увидел бандерильеро — теперь уже не одного, а двух, и оба размахивали красными плащами, дразня его и точно приглашая вступить с ними в схватку.

Он помчался на того, который был подальше от забора, — может быть, надеясь поднять его на рога раньше, чем тот успеет укрыться за толстыми досками ниши. Однако второй бандерильеро бросился ему наперерез — красный плащ замаячил прямо перед мордой быка. Круто развернувшись, миурец помчался к нему, но тут появился еще один человек с плащом. Бык словно взбесился. Он метался от одного бандерильеро к другому, и ему, наверное, казалось, что вся арена, все эти тысячи орущих двуногих существ размахивают перед ним красными плащами, приводя его в неистовство.

И в это время появился тореадор. Держа левую руку с накинутым на нее плащом на бедре, он не спеша, походкой уверенного в своей силе и ловкости человека, пошел по кругу, раскланиваясь публике. На арену полетели цветы, раздушенные дамские платочки, перевязанные голубыми ленточками конверты и даже шляпы. А тореро шел и шел по кругу, все так же раскланиваясь и улыбаясь, не замечая, не желая замечать разъяренного животного, провожающего его дикими глазами.

Трибуны ревели:

— Вива Хуан!

— Виска Хуан Сепеда!

— Разделайся с миурцем — мы понесем тебя на руках по всей Барселоне!

— Покажи, на что способен, Хуан!

Тореадор наконец остановился посередине арены и замер. В сторону быка он по-прежнему не смотрел, а тот, словно поняв, что именно этот человек является его главным и опасным врагом, теперь уже не обращал внимания на бандерильеро и следил только за тореадором. На трибунах опять наступила тишина — настороженная, предгрозовая тишина, никто даже шепотом не произносил ни слова. Люди, кажется, перестали дышать…

Прошла секунда, другая, третья, и вот миурец, вздрогнув всем своим мощным телом, ринулся на тореадора. Сейчас он был похож на молнию или на красную стрелу, выпущенную из тугого лука. Расстояние между ним и тореадором быстро сокращалось, но тореро продолжал стоять недвижно, едва заметно поигрывая плащом и ни разу не обернувшись, не бросив ни одного взгляда в сторону быка.

Денисио почувствовал, как Эстрелья вцепилась пальцами в его руку и больно сжала — нервы ее были натянуты до предела. Денисио сидел ни жив ни мертв, все в нем напряглось так, будто не тореадор, а он сам мог быть поддет на рога, затем брошен на землю и растоптан. Ему хотелось громко крикнуть, предупредить тореро об этой смертельной опасности — ведь может свершиться непоправимое! — но что-то мешало это сделать; он как бы оказался во власти колдовства, которое повелевало смотреть и молчать, молчать и смотреть.

Миурец, чуть пригнув голову и выставив рога-кинжалы, налетел на Хуана Сепеду с такой неистовой яростью, словно все, чем он жил до сих пор, переплавилось в одно-единственное чувство ненависти. Он взревел, когда, ударив рогами в плащ, почувствовал за ним пустоту. По инерции пробежав двадцать — тридцать метров, бык остановился и снова бросился на тореадора. Тот стоял, поигрывая плащом, как несравненное по красоте изваяние — ни одного движения, никаких внешних признаков волнения, точно это была не игра со смертью, точно человек раз и навсегда уверовал в свою счастливую звезду.

А смерть была рядом: миурец, взрывая задними ногами песок, несся прямо на тореадора. Человек продолжал стоять, не делая никаких попыток отойти в сторону. На это было страшно смотреть. Теперь, казалось, его уже ничто не может спасти. Он даже не успеет отбежать. И тысячи людей это чувствовали, завороженно глядя на арену. Денисио вдруг подумал, что каждый из них на какое-то время утратил что-то человеческое, утратил что-то присущее мыслящему существу.

…Гибкое тело тореадора изогнулось ровно настолько, чтобы рог прошел от него лишь на дюйм, не больше. Человек даже не переступил ногами. И когда бык промчался мимо, когда то неотвратимое, что должно было произойти и не произошло лишь чудом, осталось позади, тысячи людей одновременно облегченно вздохнули, и снова с трибун полетели возгласы, восхваляющие ловкость и выдержку тореро. Тот самый испанец, который кричал: «Долой Хуана Сепеду, это не тореро, а кролик!», теперь так же неистово топал ногами и орал во все горло: «Виска Хуан! Я ведь говорил, что это лучший тореро Испании! Воткни миурца эспадо, Хуан, и, клянусь святой мадонной, я буду прославлять тебя всю жизнь!»

Однако до эспадо было еще далеко.

Воодушевленный приветственными криками, польщенный вниманием зрителей, которые то разом умолкали, то вновь взрывались неистовством, тореадор продолжал поединок с животным, и по мере того как миурец все больше приходил в ярость от бессилия в своей борьбе с человеком, Хуан Сепеда действовал все рискованнее, словно задавшись целью до конца покорить беснующиеся трибуны. Было похоже, что теперь он совсем перестал заботиться об осторожности и думает лишь о том, как ярче показать людям свою храбрость, ловкость, гибкость и красоту.

Два или три раза бык проносился мимо тореадора так близко, что срывал рогами золотые нитки с позументов его камзола. Теперь уже не дюймы, а миллиметры отделяли человека от смерти, но чем ближе была от него смерть, тем больше была его слава. Он это знал, как знал и то, что любое мгновение может стать для него последним, и не быка потащат с арены, оставляя за ним на песке кровавый след, а его самого вынесут отсюда на носилках, покрытых белой простыней.

Наверное, того, что тореадор уже показал, было довольно для блеска его славы, но остановиться он уже не мог. Как не может остановиться, пока не погаснет, пока не погибнет падающая звезда. Желание затмить славу своих собратьев оказывалось сильнее разума, которому человек уже не в силах был подчиниться. Наблюдая за тореадором, Денисио теперь испытывал двойственное чувство: он и восхищался им, и признавал его смелость, но в то же время не мог отрешиться от мысли, что все это граничит с безумием, которому трудно найти оправдание. И как-то совершенно невольно Денисио проникался все большей жалостью к животному, хотя и видел, что человек так же, как миурец, уже теряет силы от физического и душевного напряжения. «В конце концов, — думал он, — животное защищает свою жизнь, оно, может быть, инстинктивно чувствует, что вся эта игра закончится для него смертью. А что защищает человек? Ради чего он может потерять жизнь? И настоящая ли это слава, к которой он стремится, не призрачна ли она и не рассеется ли так же быстро, как рассеиваются туманы в горах, когда по ущельям вдруг промчится ветер?»